Елене Шубиной
…И чувство, блин, такое (кроме двух-трех недель), как если бы всю жизнь
прождал в казенном доме решения своей судьбы.
Мой век тянулся коридором, где сейфы с кипами бумаг, где каждый стул скрипел
с укором — за то, что я сидел не так. Линолеум под цвет паркета, убогий стенд
для стенгазет, жужжащих ламп дневного света неумолимый мертвый свет…
В поту, в смятенье, на пределе — кого я жду, чего хочу? К кому на очередь?
К судье ли, к менту, к зубному ли врачу? Сижу, вытягивая шею: машинка, шорохи,
возня… Но к двери сунуться не смею, пока не вызовут меня. Из прежней жизни
уворован без оправданий, без причин, занумерован, замурован, от остальных
неотличим, часами шорохам внимаю, часами скрипа двери жду — и все яснее
понимаю, что так же будет и в аду: ладони потны, ноги ватны, за дверью ходят
и стучат… Все буду ждать: куда мне — в ад ли?
И не пойму, что это ад.
Жужжанье. Полдень. Три. Четыре. В желудке ледянистый ком. Курю в заплеванном
сортире с каким-то тихим мужиком, в дрожащей, непонятной спешке глотаю дым,
тушу бычки — и вижу по его усмешке, что я уже почти, почти, почти, как он!
Еще немного — и я уже достоин глаз того, невидимого Бога, не различающего
нас.
Но Боже! Как душа дышала, как пела, бедная, когда мне секретарша разрешала
отсрочку Страшного суда! Когда майор военкоматский — с угрюмым лбом и жестким
ртом — уже у края бездны адской мне говорил: придешь потом!
Мой век учтен, прошит, прострочен, мой ужас сбылся наяву, конец из милости
отсрочен — в отсрочке, в паузе живу. Но в первый миг, когда, бывало, отпустят
на день или два — как все цвело и оживало и как кружилась голова, когда,
благодаря за милость, взмывая к небу по прямой, душа смеялась, и молилась,
и ликовала, Боже мой.
1998
