Агнец Ивана Жулидова бел, как туман,
тихо лежащий за старицей ближе к Уралу.
Завтра с рассветом зарежет ягненка Иван…
В небе станицы смеркается мало-помалу.
Смерть, как и жизнь, спозаранку являют себя:
кобчик, ликующий в небе, и мертвый кузнечик.
Жесткую шерстку ягненка с тоской теребя,
что же ты плачешь, любитель стремян и уздечек?
Бабка Жулидова лепит у хлева кизяк,
песню старинную воет, шалава, тевтонка…
Крови ль бояться казакам? Жулидов — казак.
Стало быть, завтра с рассветом зарежет ягненка.
Месяц шабашит за рощей, далеко отсель,
но возникает внезапно и без проволочки.
Больше кулагу, калиновый местный кисель,
ты не возьмешь от жулидовской ласковой дочки.
Полно, блокадный заморыш!.. О, чтоб ты пропал:
завтра же вечером будешь глодать с казаками
кости того, кто был другом твоим, каннибал,
кто так доверчив сейчас под твоими руками.
— Это не тот, — тебе весело скажут, — другой!
Это не тот, у того и ребро жигловатей…
Дочка Жулидова ловкой веселой ногой
будет пихаться: что бабка увидит — плевать ей…
Жизнь, как и смерть, обнаружат себя под закат:
хохотом в горнице, рожками в мертвом ведерке…
Агнец Ивана Жулидова дивно рогат:
словно две свечки… Но солнце давно на пригорке.
1956
