Когда жалела я Бориса

Борису Мессереру
Когда жалела я Бориса,

а он меня в больницу вёз,

стихотворение «Больница»

в глазах стояло вместо слёз.
И думалось: уж коль поэта

мы сами отпустили в смерть

и как-то вытерпели это,—

всё остальное можно снесть.
И от минуты многотрудной

как бы рассудок ни устал,—

ему одной достанет чудной

строки про перстень и футляр.
Так ею любовалась память,

как будто это мой алмаз,

готовый в черный бархат прянуть,

с меня востребуют сейчас.
Не тут-то было! Лишь от улиц

меня отъединил забор,

жизнь удивленная очнулась,

воззрилась на больничный двор.
Двор ей понравился. Не меньше

ей нравились кровать, и суп,

столь вкусный, и больных насмешки

над тем, как бледен он и скуп.
Опробовав свою сохранность,

жизнь стала складывать слова

о том, что во дворе — о радость!—

два возлежат чугунных льва.
Львы одичавшие — привыкли,

что кто-то к ним щекою льнёт.

Податливые их загривки

клялись в ответном чувстве львов.
За все черты, чуть-чуть иные,

чем принято, за не вполне

разумный вид — врачи, больные —

все были ласковы ко мне.
Профессор, коей все боялись,

войдет со свитой, скажет: «Ну-с,

как ваши львы?» — и все смеялись,

что я боюсь и не смеюсь.
Все люди мне казались правы,

я вникла в судьбы, в имена,

и стук ужасной их забавы

в саду — не раздражал меня.
Я видела упадок плоти

и грубо поврежденный дух,

но помышляла о субботе,

когда родные к ним придут.
Пакеты с вредоносно-сильной

едой, объятья на скамье —

весь этот праздник некрасивый

был близок и понятен мне.
Как будто ничего вселенной

не обещала, не должна —

в алмазик бытия бесценный

вцепилась жадная душа.
Всё ярче над небесным краем

двух зорь единый пламень рос.

— Неужто всё еще играет

со львами?— слышался вопрос.
Как напоследок жизнь играла,

смотрел суровый окуляр.

Но это не опровергало

строки про перстень и футляр.