Mороз так и трещал; вызвездило; воздух словно застыл.
Бумc!» – о двери разбился горшок.
Паф!» – выстрел приветствовал Новый год.
Это было в ночь под Новый год, и часы как раз пробили двенадцать.
Тра-та-та-ра!» Пришла почта.
У городских ворот остановился почтовый дилижанс, привезший двенадцать пассажиров; больше в нем и не умещалось; все места были заняты.
Ура!
Ура!» – раздалось в домах, где люди собрались праздновать наступление Нового года.
Все встали из-за стола с полными бокалами в руках и принялись пить за приход Нового года, приговаривая:
С Новым годом, с новым счастьем!» –
Вам славную женку!» –
Вам денег побольше!» –
Конец старым дрязгам!»
Вот какие раздавались пожелания!
Люди чокались, а дилижанс, привезший гостей, двенадцать пассажиров, остановился в эту минуту у городских ворот.
Что это были за господа?
У них были с собой и паспорта и багаж, подарки для тебя и для меня, для всех в городе.
Кто же такие были эти гости?
Что им надо было тут и что они привезли с собою?
– С добрым утром! – сказали они часовому у ворот.
– С добрым утром! – ответил он, – часы ведь уже пробили двенадцать. – Ваше имя?
Звание? – спросил часовой у первого, вылезшего из дилижанса.
– Взгляни на паспорт! – ответил тот. – Я – я! – Это был парень здоровый, в медвежьей шубе и меховых сапогах. – Я тот самый, на кого уповают столько людей.
Приди ко мне утром, я дам тебе на чай!
Я так и швыряю деньгами, дарю подарки, задаю балы!
Тридцать один бал!
Больше ночей я тратить не могу.
Корабли мои, правда, замерзли, но в конторе у меня тепло.
Я – коммерсант, зовут меня Январь.
У меня с собою только счета.
Затем вылез второй – «увеселительных дел мастер», театральный директор, распорядитель маскарадов и других веселых затей.
В багаже у него была огромная бочка.
– Из нее мы на масленице выколотим кое-что получше кошки!
Старый обычай, долго державшийся в Дании: в бочку сажают кошку и начинают изо всех сил колотить по бочке, пока, наконец, не вышибут из нее дно, и кошка, как угорелая, не выскочит оттуда. – Примеч. перев. ) – сказал он. – Я люблю повеселить других, да и себя самого, кстати!
Мне ведь уделен самый короткий срок!
Мне дано всего двадцать восемь дней; разве иногда прикинут лишний денек!
Но все равно!
Ура!
– Нельзя кричать! – заявил часовой.
– Мне-то?
Я – принц Карнавал, а путешествую под именем Февраля!
Вышел и третий; вид у него был самый постный, но голову он задирал высоко: он ведь был в родстве с сорока мучениками и числился пророком погоды.
Ну да это должность не из сытных, вот он и восхвалял воздержание.
В петлице у него красовался букет фиалок, только крошечных-прекрошечных!
– Март, марш! – закричал четвертый и толкнул третьего. – Март, марш!
Марш в караулку, там пунш пьют!
Я чую. – Однако это была неправда:
Апрелю все бы только дурачиться – он с этого и начал.
Смотрелся он парнем разудалым, делами много не занимался, а все больше праздновал.
С расположением духа он вечно играл то на повышение, то на понижение, то на понижение, то на повышение.
Дождь и солнце, переезд из дома, переезд в дом
См. примеч. т.1, стр. 196). – Я ведь тоже состою квартирным комиссаром, сзываю и на свадьбы, и на похороны, готов и посмеяться и поплакать!
В чемодане у меня есть летнее платье, но надеть его было бы глупо!
Да, вот я!
Ради парада я щеголяю в шелковых чулках и в муфте!
Затем из дилижанса вышла барыня.
– Девица Май! – отрекомендовалась она.
На ней было легкое летнее платье и калоши; платье шелковое, буково-зеленое, в волосах анемоны; от нее так пахло диким ясминником, что часовой не выдержал, чихнул.
– Будьте здоровы! – сказала она в виде приветствия.
Как она была мила!
И какая певица!
Не театральная, а вольная, лесная; да и не из тех, что поют в увеселительных палатках; нет, она бродила себе по свежему зеленому лесу и пела для собственного удовольствия.
В ридикюле у нее лежали
Гравюры на дереве» Христиана Винтера
Христиан Винтер – один из выдающихся датских поэтов-лириков.) – они поспорят свежестью с буковым лесом – и
Стишки» Рихарда
Христиан Рихард – то же.) – эти благоухают, что твой дикий ясминник!
– Теперь идет молодая дама! – закричали из дилижанса.
И дама вышла.
Молодая, изящная, гордая, прелестная!
Она задавала пир в самый длинный день года, чтобы гостям хватило времени покончить с многочисленными блюдами.
Средства позволяли ей ездить и в собственной карете, но она приехала в дилижансе вместе со всеми, желая показать, что совсем неспесива.
Но, конечно, она ехала не одна: ее сопровождал младший брат Июль.
Июль – толстяк; одет по-летнему, в шляпе «панама». У него был с собою очень небольшой запас дорожной одежды: в такую жару да возиться еще!
Он и взял с собою только купальные панталоны да шапочку.
За ним вылезла матушка Август, оптовая торговка фруктами, владетельница многочисленных садков, земледелец в кринолине.
Толстая она и горячая, до всего сама доходит, даже сама обносит пивом рабочих в поле.
В поте лица своего ешь хлеб свой, – приговаривала она. – Так сказано в Библии!
А вот осенью – милости просим!
Устроим вечеринку на открытом воздухе, пирушку!» Она была молодец баба, хозяйка хоть куда.
За нею следовал опять мужчина, живописец по профессии.
Он собирался показать лесам, что листья могут и переменить цвета, да еще на какие чудесные, если ему вздумается!
Стоит ему взяться за дело, и леса запестреют красными, желтыми и бурыми листьями.
Художник насвистывал, что твой черный скворец, и мастер был работать!
Пивную кружку его украшала ветка хмеля – он вообще знал толк в украшениях.
Весь его багаж заключался в палитре с красками.
Вылез и десятый пассажир, помещик.
У него только и дум было, что о пашне, о посевах, о жатве, да еще об охотничьих забавах.
Он был с ружьем и собакою, а в сумке у него гремели орехи.
Щелк!
Щелк!
Багажа у него было пропасть, между прочим даже английский плуг.
Он что-то говорил о сельском хозяйстве, но его почти и не слышно было из-за кашля и отдувания следующего пассажира – Ноября.
Что за насморк у него был, ужасный насморк!
Пришлось вместо носового платка запастись целой простыней!
А ему, по его словам, приходилось еще сопровождать служанок, поступающих на места!
Ну, да простуда живо пройдет, когда он начнет рубить дрова.
А он это непременно сделает – он ведь был старшиной цеха дровосеков.
Вечерами он вырезывал коньки, зная, что эта веселая обувь скоро понадобится.
Вышел и последний пассажир – бабушка Декабрь с грелкою в руках.
Она дрожала от холода, но глаза ее так и сияли, словно звезды.
Она несла в цветочном горшочке маленькую елочку.
Я ее выхожу, выращу к сочельнику!
Она будет большая – от полу до потолка, обрастет зажженными свечками, вызолоченными яблоками и разноцветными сеточками с гостинцами.
Грелка согревает не хуже печки, я вытащу из кармана книжку со сказками и буду читать вслух.
Все детки в комнате притихнут, зато куколки на елке оживут, восковой ангелочек на самой верхушке ее затрепещет золочеными крылышками, слетит и расцелует всех, кто в комнате, – и малюток, и взрослых, и даже бедных деток, что стоят за дверями и славят Христа и звезду Вифлеемскую.
– Теперь дилижанс может отъехать! – сказал часовой. – Вся дюжина тут!
Пусть подъезжает следующий.
– Пусть сначала войдут эти двенадцать! – сказал дежурный капитан. – По одному зараз!
Паспорта остаются у меня.
Каждому паспорт выдан на один месяц; по истечении срока я сделаю пометку о поведении каждого. Пожалуйте, господин Январь!
Не угодно ли вам войти?
И тот вошел.
Когда год кончится, я скажу тебе, что эти двенадцать пассажиров принесли тебе, мне и всем остальным.
Теперь я этого еще не знаю, да и сами они не знают, – удивительные ведь времена у нас настали!
