Февраль, 1824 г., Париж
Симона (1) вскочила с криком. Она была уже стара, но крик, сорвавшийся с губ ее, был очень звонким, почти молодым. Может быть, всё дело в том, что во сне, приходившем к ней почти каждую ночь на протяжении трех десятков лет, раз за разом возвращал ее в молодость?
Ей казалось, что в ушах, ни разу не выцветшим звуком за течением лет не погас голос…страшный крик, последний крик единственного человека, которого она любила, за мгновение до смерти:
-Ко мне, моя подруга! (2)
Так кричал Жан-Поль Марат, когда эта дрянная девка (3) вошла к нему с ложным отвлечением и совершила предательское убийство, два раза всадив нож в его уже болезненную грудь.
Сегодня ночью Симона снова была там, в ванной. Сегодня она снова слышала крик и видела, как полилась кровь Марата и как та, сумасшедшая, обезумевшая девица, с горящими от собственного деяния глазами, метнулась в сторону, но, разумеется, не смогла уже сбежать.
Симона прикрыла старые свои глаза, пытаясь унять слишком яркий, преследующий ее годами образ. Если бы она была одна в этой бедной парижской квартирке в эту ночь, то, без сомнения, дала бы волю слезам, но сегодня с нею Альбертина (4) – двум, одинаково несчастным от печальной известности женщинам было легче выживать. Они были одинаково бедны, ушли люди, что помнили связавшего их великого Марата, и теперь история оставила их окончательно…
Оставила в нищете бедной парижской квартирки.
Впрочем, Симона слишком хорошо знала историю, видела ее лик, воплощение в Революции и знала, что в таком грехе, как беспамятство, ее нельзя упрекнуть. Революция не забудет.
Может быть, поэтому Симона и не стала бежать в Англию, как бежал когда-то Жан-Поль, ее дорогой и милый сердцу человек, когда за ним шла охота?
Симона оглянулась на тонкую, почти незначащую ничего в условиях нищеты перегородку между своей потрепанной постелью и постелью Альбертины – она не проснулась от ее крика, уже хорошо, не стоит ее будить, ей приходится еще хуже. У Альбертины страшно болит спина, и только сон приносит ей облегчение.
Подумав об этом, Симона окончательно взяла себя в руки и вернулась обратно в постель, легла на пропахшую затхлостью подушку, прикрыла глаза, надеясь, что ей удастся заснуть, но старое сердце слишком быстро стучало и не могло успокоиться. Симона представила, как утром увидит в пыльном и неровном зеркале не только мелкую сетку морщин по всему лицу, но и ужасные тени под глазами и…почему-то улыбнулась.
Она слишком давно ждала смерти. Уже три десятка лет.
***
Отец Симоны – корабельный плотник Николя Эврар имел одну дочь от первого своего брака и трех дочерей от второго. Симона была старшей дочерью второго брака.
В их доме всегда было очень шумно. Отец, смеясь, говорил, что живет в самом прекрасном цветнике, и это было правдой – все четыре дочери Эврар обладали нежностью черт и были хорошо слажены. Их юность подчеркивала привлекательность и в большом количестве вокруг них вились поклонники. Только вот Симона все никак не могла понять, что нужно ее требовательному сердцу и не могла сказать, что душа откликается на чей-нибудь зов особенной остротой.
Все как будто бы шло в пустоту, пока в их доме не появился неистовый обличитель старого режима – Жан-Поль Марат, скрывающийся от преследования полиции Лафайета.
Симона навсегда запомнила октябрь девяносто первого года и то, как появился на пороге квартиры по улице Сен-Оноре мужчина с пронзительным, будто бы прожигающим насквозь, взглядом.
«Друг Народа» - так его представили. Сказали, что нельзя его выдавать, а нужно спрятать. Сказали, что он ведет газету, в которой призывает народ бороться за свободу.
Марат был известен во многих кругах к тому времени и появление такого солидного человека, нуждающегося в помощи, и обладающего гипнотическим взглядом… это свело Симону с ума. В тот же день она поверила в революцию и в свободу так, как не верила никогда и ни во что.
В день их знакомства Симоне было двадцать семь лет, а Марату – сорок восемь.
-Он старше тебя на жизнь, - попыталась образумить ее сестра Катерина, всерьез обеспокоенная мгновенной переменой в Симоне, которая до появления Марата будто бы была нераскрывшимся бутоном, а теперь – воспылавшим к жизни цветком. Вся сонливость и даже ленность, с которой она существовала, оставила ее одним мигом, ей захотелось творить, работать, любить, ненавидеть…
И от слов сестры Симона только отмахнулась. Катерина мрачно покачала головою:
-О чем ты думаешь? Его жизнь – сумасшествие. То, что он до сих пор жив…
-Не говори мне ничего! – Симона в первый раз проявила всю строгость, на какую была способна.
***
Симона приоткрыла глаза – Альбертина как-то особенно шумно вздохнула, и это вывело Эврар из размышлений и воспоминаний, от которых было больно и жарко, приятно и холодно. Пару минут она лежала, прислушиваясь к дыханию Альбертины, но, по-видимому, та еще не думала просыпаться, и Симона позволила себе успокоиться.
Они хорошо сошлись: сестра Марата – Альбертина и Симона. Альбертина была старше Симоны и Эврар боялась, что ее не примут, но сложилось иначе.
Когда стало известно, что Симона скрывала у себя Жан-Поля, что именно она содержала его газету «Друг Народа» и жертвовала всем своим состоянием для своего возлюбленного, Альбертина написала ей горячее письмо, которое, втайне от нее, Симона иногда перечитывала.
За годы Симона знала его наизусть и сейчас, прикрыв глаза, она без труда смогла представить смятый уже листок, где поплыли в некоторых строчках чернила:
«Народ, твой добрый гений поступил иначе: он позволил, чтобы божественная женщина, душа которой походит на его душу, посвятила свое состояние и свое усердие спасению твоего Друга. Героическая женщина, прими славу, которую заслуживают твои добродетели! Да, мы все тебе обязаны…»
Симона вздрогнула. Она не любила слово «обязаны». Что-то было в этом слове неприятное. Впрочем, был и другой момент. Альбертина писала про схожие души, имея в виду схожую душу самой Симоны и своего брата.
О, как же Симоне хотелось, чтобы это было правдой!
***
Жан-Поль не был идиотом. Он сразу, без труда, разглядел, что творится в голове и сердце молодой госпожи Эврар, но сделал честную попытку отстранить ее от себя. Она не отступила…
Настойчивость прежде не проявлялась в чертах Симоны, и она сама не знала, что может так страшно сопротивляться. В одном лишь была уверена – отступать нельзя.
Счастье их не длилось долго: Марат должен был временно отправиться в Британию, и тогда Симона ссудила его деньгами. Утром же, после его отъезда, она, рыдая, прочла в оставленной ей от него записке:
«Прекрасные качества мадемуазель Симоны Эврар покорили мое сердце, и она приняла это поклонение. Я оставляю ей в виде залога моей верности на время путешествия в Лондон, которое я должен предпринять, священное обязательство – жениться на ней тотчас же после моего возвращения. Если вся моя любовь покажется ей недостаточной гарантией моей верности, то пусть измена этому обещанию покроет меня позором…»
-Не женится, - Катерина тихо заглянула ей через плечо, читая священную для Симоны записку.
В тот день Симона впервые ударила сестру. Ударила она ее не сильно – в этом она могла поклясться и сегодня, но Катерина зарыдала, наверное, больше от обиды, и выбежала прочь.
***
Симона вздохнула и снова открыла глаза – что за напасть? Сон не приходит. Вместо него вспоминается прошлое, и вспоминается куда ярче обычного.
Она перевернулась на другой бок – скрипучая кровать замедлила ее движения, и, как оказалось, затекла еще рука, а Симона даже не заметила этого. Перевернувшись же, Эврар попыталась прислушаться к себе – сердце уняло тревожный стук и билось размеренно, спокойно, но сон все равно не приходил.
***
Катерина была права – он не женился на ней по возвращению из Лондона, но она ни словом, ни даже взглядом не укорила и не напомнила ему про записку и обещания. Это даже не испортило между ними отношения.
Симона ссужала его и его газету деньгами, как могла, работала в его типографии, переписывала его бумаги и всегда была рядом. В письмах она не могла разобраться с тем, как его называть – братом ли своим, другом…мужем?
Называла по-разному, замирая в томлении и ожидании прояснения отношений между ними.
Прояснение наступило в августе девяносто второго года. Они жили вместе, договор на съем жилья был оформлен, конечно, на Симону – Марат оставался удивительно нищим. Но Симона даже не думала как-то возмущаться этому, она приняла как должное тот факт, что её состояние уходит на благо Революции и спасение Друга Народа. Деньги вообще перестали иметь для нее какую-то ценность. Они были нужны, но она не гналась за ними.
Те дни, в квартире по улице Кордельеров – тридцать, Симона вспоминала со сладостью в сердце. Марат, конечно, был вечно то на улицах, то в залах, то в домах, но он был рядом. Он принадлежал ей. Хоть не было между ними брака никогда, но он был с нею…
И одиноко ей не было – с ними жила Альбертина, а позже переехала и не нашедшая защиты в этом мире, кроме сестры Симоны – Катерина.
***
-Ко мне, моя подруга! – Симона вздрогнула и снова села на постели. Крик Марата раздался у нее будто бы над ухом. Она проморгалась, оглянулась, и с трудом уняло в старой своей груди нервную боль.
Разумеется, в этой нищей комнатке никого, кроме нее самой и Альбертины не было, но крик – он прозвучал так ясно!
Откуда же было ему взяться через три десятилетия от ЕГО смерти?
***
О, как она кляла, что не выгнала второй раз эту дрянь! В первый раз нагловатая девица приехала, и, фальшиво заминаясь на пороге, попросила аудиенции с Маратом, желая раскрыть ему заговор – Симона выставила ее прочь, сославшись на болезнь Жана.
Он, и в самом деле, был нездоров – экзема разъедала и раздражала его до жути. Ванная хоть как-то облегчала его страдания, но допустить в ванную можно было только по особенно важным делам или особенный круг людей. Девица же, по мнению Симоны, не входила в этот круг…
Да и что она могла сообщить?
-Единственное, что она может сказать, это то, что дочь пекаря увела от нее какого-то гражданина, - презрительно отозвалась Альбертина, когда Симона поделилась с нею своим сомнениям, - к черту девицу!
Но она заявилась опять. Симона обеспокоенно оглядела ее, пытаясь угадать – не зря ли она так жестока к этой девчонке, что младше ее на несколько лет? может быть, дело действительно важное?
И пропустила…
***
-Ко мне, моя подруга! – Симона вздрогнула – ей снова почудился этот крик. И снова вокруг – никого. Неужели, ей это снится? Неужели смогла она задремать, полусидя на постели? Нет, так дело не пойдет, нужно лечь…
Скоро придет рассвет, а она так и не поспала нормальным сном.
***
Шум…
Симона ясно помнила, как раздался за дверью какой-то страшный шум, в котором сжалось тревогой ее бедное сердце.
А затем крик, что приходит к ней не первый десяток лет:
-Ко мне, моя подруга! – и стон…
Как она влетела в комнату, как бросилась к его телу? Как ее оттащили? – Симона не помнила ничего из этого. Помнила, как она билась над ним, как рыдала на его окровавленной груди, и как рыдающая Катерина смывала его кровь с ее лица.
Как не порвали эту дрянную девчонку и куда ее дели – Симона тоже не знала. Она те дни, а если честно, и с того дня до сегодняшнего, проводила в полусне, не соображая нередко, что вообще делает…
Просто в тот момент все утратило для нее значение. Ей казалось, что это она умерла, что это она убита, а не Жан. И это ей надлежит лежать окровавленной, а не ему.
-Ко мне, моя подруга, - приходил его крик ночью, и Симона вскакивала на когда-то их общей постели, которую делила теперь с Альбертиной, так как одна боялась засыпать.
-Ко мне, моя подруга, - приходил его крик неожиданно днем, когда она пыталась стряпать обед и руки дрожали.
-Ко мне, моя подруга…
Этот голос, кажется, шел за нею по улицам, таился в тени и солнце, приходил к ней.
К ней вообще многие тогда приходили. Кто-то с сочувствием, кто-то что-то предлагал. Она ничего не помнила.
Она ничего не понимала. И не хотела понимать.
***
Симона поняла, что уснуть ей не удастся и окончательно села на постели, медленно откинула тонкое, не греющее одеяло в сторону и пошевелила отекшими за ночь ногами. Взглянула на перегородку – Альбертина спит, ну и хорошо… можно встать раньше нее, растопить печь, а то холод подбирается ночью…
***
Ее называли «Вдовой Марата», хоть и не были они женаты. Ей назначили какое-то пособие от Конвента – но Симона не отмечала этих моментов. Весь ее мир кончился там, в ванной и она отчаянно не понимала, почему мир кончился только для нее и ни для кого больше?
Франция почитала Марата. Его называли святым. Были его портреты и его слава. Симона иногда останавливалась у какого-нибудь и вглядывалась в глаза…
В его прожигающие насквозь глаза, которые уже закрылись.
И тогда Альбертина. Которая была мужественной или Катерина, которая была милосердной, за руку, как ребенка, утаскивали ее в ставший ненавистным дом. Они же и отгоняли многих сочувствующих и любопытных.
А потом пришел Робеспьер. Сам. Он и Марат не были врагами открытого толка, но могли ими стать, если были бы глупее. Они противостояли друг другу, но имели союз, который уберегал их обоих от провала.
Робеспьер говорил с нею тихо. Он вообще всегда говорил тихо, но от его тона, от его слов мурашки пробегали по коже. Его нельзя было не слушать.
И его взгляд…он был пронзительным. Кажется, Робеспьер умел читать мысли – так почудилось Симоне.
Он говорил ей, что нужно делать, как нужно себя вести, может быть, даже выражал сочувствие – Симона не могла ручаться за это.
Максимилиан учил ее, что нужно сказать на заседании Конвента, кого обвинить и как, а она, способная, в общем-то к наукам и обладающая хорошей памятью, не могла понять и разобрать мозгом хоть одного слова.
Только могла повторять.
***
Симона поднялась с постели, плотнее закуталась в накидку – февраль выдался на редкость ветреный и неприятный, колючий.
Стараясь не скрипнуть лишний раз половицей, Симона медленно начала выходить из комнаты.
***
Потом…что-то тоже было. Симона была удивлена, когда узнала, что способствовала своими обвинениями падению «бешеных». Она не думала, что кому-то будет дело до ее слов и не могла даже себе объяснить, что с нею стало.
Но мир выцвел раз и навсегда.
И краски больше не вернулись. Прошли годы и убит был уже Робеспьер, и все…прежние ушли.
Иногда о ней вспоминали, допрашивали, арестовывали, выпускали (5). Потом забывали и вновь находили (6).
Двадцать четыре года назад ее допросили в последний раз и с тех пор не трогали, но Симона не верила, что это навсегда. Она знала, что история не теряет людей и не боялась. Чего ей было бояться в шестьдесят лет, когда уже три десятка лет ее мир был в выцветшем состоянии…
Где-то в глубине души, Симона уже призывала смерть.
***
И смерть пришла. Трагическая, случайная…неловкая.
Симона вышла из комнаты февральским утром тысяча восемьсот двадцать четвертого года и вдруг, у лестницы, нога подвела ее. Падая, Эврар услышала любимый голос:
-Ко мне, моя подруга!
От страшного грохота проснулась Альбертина, но было уже поздно.
Примечания:
(1) Симона – Симона Эврар, 1764 – 1824 – участница Великой Французской Революции, сотрудница и гражданская жена Жан-Поля Марата, умерла в результате несчастного падения с лестницы в 1824 году.
(2) Ко мне, моя подруга – A moi, ma chére amie! – последняя фраза Марата
(3) Дрянная девка – Шарлотта Корде, убийца Марата, казненная якобинцами в возрасте 24-х лет.
(4) Альбертина – Альбертина Марат – (1758 – 1841) – сестра Жан-Поля Марата
(5) Имеется в виду – март 1795 года, время Термидорианской реакции, когда Симона была обвинена в пособничестве «террористической деятельности» Марата и несколько месяцев провела в тюрьме вместе с Альбертиной.
(6) Имеется в виду декабрь 1800 года, когда Альбертину и Симону снова допрашивали в связи с делом о покушении на Бонапарта 24 декабря 1800 года на улице Сен-Никез.
