Подходит ко мне на улице Ыгышка и говорит:
— Послушай, хочешь я тебе уши отверну?
Ни с того ни с сего вдруг подходит.
Такие вещи мне говорит.
Зло меня взяло ужасное.
— За что? — говорю.
— Ыгы! — говорит.
— Чего? — говорю.
— Художник! — говорит. — Тоже мне, художник!
— Тебе чего? — говорю.
— Отверну, — говорит, — уши, и всё.
Ыгы.
Ну чего ему сказать?
Совершенно не знаю, чего ему сказать.
Смотрю на него и ничего не говорю.
— Свои рисуночки даришь? — говорит. — Ыгы?
— Какие рисуночки?
— Сам знаешь! — говорит.
— Не дарил, — говорю я, — никому никаких рисуночков.
— Ыгы, — говорит, — понятно.
А Лебедевой тоже не дарил?
— Отстань, — говорю.
— Ыгы, — говорит, — как раз!
Я хотел уйти, а он мне дорогу загораживает.
— Клянись, — говорит, — что больше рисуночков своих дарить не будешь.
— Захочу — буду, а захочу — не буду.
Какое твоё дело? — говорю.
— Ыгы, — говорит. — Здесь не ходи.
И там не ходи.
Нигде здесь не ходи.
А то… Ыгы.
Ясно?
Не встречайся мне.
Ясно?
Ыгы.
— Ясно, — говорю.
Что я ещё сказать могу?
Ходить, конечно, я здесь всё равно буду.
Где же ещё ходить?
Негде мне в другом месте ходить.
Что же мне, школу из-за него бросать, что ли?
Дороги-то ведь другой нету.
Глупости он, конечно, говорит.
А неприятно.
Очень всё-таки неприятно, когда вот такой здоровенный тип на дороге встречается.
И завтра встретит.
Неприятности у меня, неприятности.
Я шёл и думал про эти неприятности.
Да только чего тут придумаешь?
Не буду же я маме жаловаться.
Или там папе.
Никому не буду жаловаться.
Не люблю я эту манеру — жаловаться.
Так я ничего и не придумал.
Иду опять в школу этой же дорогой.
Идти мне, конечно, неприятно.
Выскочит сейчас этот тип здоровенный.
С этим своим «ыгы».
Очень всё это нехорошо получается.
Другие люди как-то живут ничего себе.
Никто им на дороге не встречается.
Ходят они себе спокойно.
И ни о чём таком не думают…
В это время мне кто-то гайку в спину кинул.
Здоровенную такую гайку.
Так по спине трахнули, что я чуть не сел.
Хотел я сначала бежать, а потом думаю:
Если я так каждый день бегать буду, ничего хорошего не будет.
Такую гайку мне совершенно спокойно можно вдогонку кинуть.
Тут беги не беги — всё равно».
В это время этот Ыгы выходит.
— Ыгы, — говорит, — как дела?
А его дружок в это время мне под ноги лёг.
Быстро так.
Этот тип меня в спину толкнул.
Я — сразу в пыль.
Стоят они и смеются.
— Не ходи ты здесь, — говорят. — Милостью тебя просим.
Нельзя здесь тебе ходить.
Не разрешается.
Пропуска у тебя нету?
Нету.
А ты без пропуска ходишь.
Ты что, шпион, что ли, без пропуска ходишь?
Разную такую они мне глупость стали говорить.
И хохочут оба.
Я поднялся — и трах портфелем по башке этому Ыгышке!
Он даже не ожидал.
Дружок его почему-то сразу убежал.
А он меня за руку схватил.
Ну, — думаю, — сейчас он мне даст как следует».
В это время учителя проходили.
И он меня отпустил.
Я сейчас же, конечно, бегом.
После уроков смотрю во двор.
Так и есть — ждёт.
А с ним двое.
Меня дожидаются.
Прогуливаются по двору.
Руки в карманах.
И на наше окно поглядывают.
Я к ним, конечно, не вышел.
Не такой я дурак, чтоб к ним выйти.
Я вылез через окно.
Пошёл в другой класс.
Совсем с другой стороны вылез.
Гляжу во двор: ходят они, руки в карманах.
Я вдруг сразу решил, что мне с ним делать.
Замечательный пробочный пистолет лежал у меня дома.
Лежал у меня этот пистолет в ящике.
Вместе с поломанными, старыми игрушками.
Раньше я из него с утра до вечера стрелял.
А потом надоел он мне.
Из такого пистолета ничего не вылетает.
Эта пробка тут же падает после выстрела.
Но гремит он здорово.
И огонь из дула вылетает, и дым.
Теперь-то я спал спокойно.
А утром положил я этот заряженный пробкой пистолет в карман.
Не успел я на улицу выйти, как он у меня в кармане выстрелил.
Дым из кармана вовсю повалил.
Какая-то старушка рядом шла, так она чуть не упала со страха.
Пришлось мне домой идти.
Новой пробкой заряжать свой пробочный пистолет.
И вот я иду по той же улице.
Где мне ходить не положено.
Иду без всякого пропуска.
Держу одну руку в кармане.
И лежит у меня там заряженный пробочный пистолет.
И никто не знает, что у меня в кармане.
И они тоже не знают.
Вон стоят трое.
Ждут.
Улыбаются.
Они о том думают, как будут мне сейчас разные обидные вещи говорить.
Про разные там дурацкие пропуска.
Про то, что мне здесь ходить не разрешается.
Они, наверное, думают, как опять толкнут меня.
И я в пыль полечу.
А они будут смеяться.
Не знают они, дураки, что лежит у меня в кармане!
Я подходил к ним, а они закрыли дорогу.
И руки тоже в карманах держат; можно подумать, что у них там тоже пробочные пистолеты.
Я подошёл к ним, остановился, пальцем их поманил и говорю:
— Идите, идите сюда…
Они удивились, друг на друга посмотрели и медленно пошли на меня.
А я медленно иду назад, а руку держу в кармане.
Только бы, — думаю, — пистолет у меня в кармане не выстрелил, как в тот раз».
Я решил их куда-нибудь в парадное завести и там в них выстрелить.
Почему-то мне показалось, что нужно обязательно куда-то завести.
Очень уж я был уверен в своём пистолете.
— Идите, — говорю, — идите, не стесняйтесь…
Этот Ыгы говорит:
— Да что с ним разговаривать, ребята, чего он голову морочит…
— Идите, идите сюда, — говорю я, — идите…
Если, — думаю, — они на меня бросятся, я в них сейчас же выстрелю.
Вытащу пистолет и прямо в них выстрелю».
Очень я был в своём пистолете уверен.
Нет, они почему-то на меня не бросились.
Или они что-то недоброе почувствовали, или ещё что, только они вдруг остановились.
Ыгы говорит:
— Ты что, очумел, что ли?
— Молчи, болван, — говорю.
Он прямо опешил.
— Вот это да! — говорит.
— Ыгышка, — говорю, — чёртовая!
Кочерыжка!
Балаболка!
Ыгышка!
Он прямо весь побледнел.
Оттолкнул этих своих приятелей и говорит:
— Я с ним сейчас сам разделаюсь.
Я ему сейчас его дурацкие уши оторву!
А я говорю:
— Ишь ты какой,
Ыгышка!
Иди-ка сюда!
Если, — думаю, — он на меня сейчас полезет, я в него сейчас же выстрелю.
А так всё-таки лучше его куда-нибудь в парадное затащить».
И я приближаюсь задом к парадному.
А он идёт за мной.
И лицо у него какое-то странное.
Он сам как будто не может понять, в чём дело.
Что-то он всё-таки почувствовал.
Потому что не очень спешил.
Но в парадное он всё-таки зашёл.
А дружки его на улице остались.
Я задом поднимался по лестнице, а он за мной поднимался.
— Иди, иди, — говорил я, — иди…
Я всё поднимался, а тут я вперёд шагнул.
Навстречу ему шагнул на одну ступеньку.
И пистолет свой я вытащил осторожно, чтоб он раньше времени не выстрелил.
Он, по-моему, даже не заметил, когда я его вытаскивал.
Он всё на меня смотрел.
И рот свой кривил.
Пугал он меня своим кривым ртом, что ли?
Тут я в него и выстрелил.
Ну и грохнул же мой пистолет!
Как пушка.
Он так закричал, как будто решил, что он убитый.
Лицо у него в этот момент — не объяснишь!
Глаза были раскрытые, как будто сейчас выскочат.
Я не очень-то на него смотрел в этот момент.
Я только о том думал, чтобы мой пистолет выстрелил.
Но всё-таки я заметил, какое у него было испуганное лицо.
Потом он повернулся.
И выбежал.
Я вышел за ним.
Он бежал что есть духу по улице, а за ним бежали его дружки.
Эта улица была длинная.
И вверх.
Так они мчались по ней как сумасшедшие.
Как будто я вслед им ещё стрелять собираюсь.
Я им вслед смотрел до тех пор, пока они за углом не скрылись.
Они, наверное, и там ещё бежали, честное слово!
Из парадного вышел дядька.
Он был в пижаме.
— Что-нибудь произошло? — спросил он.
— Ничего не произошло, — сказал я.
— А почему пахнет? — спросил он.
— Где пахнет? — спросил я.
— Серой пахнет, — сказал он, — и выстрел был.
Я слышал.
— Где был выстрел? — спросил я.
— А ты не слышал? — спросил он.
— Я ничего не слышал, — сказал я.
— Странно, — сказал он, — очень странно…
И он ушёл обратно в своё парадное.
