У нее глаза, в глазах ручьи, всем бы хороши, да вот ничьи, у нее глаза, в глазах лучи — светят, да так ярко — хоть кричи, а она смеется — как поет, только повернется — все ее, будто все немы от этих глаз, только были мы — не стало нас. Кругом закружилась голова, а она ушла жива, жива.
Закатилась темень под ребро, будто бы на темя — топором, будто бы метели серебром, будто бы на теле, как пером: «Не грусти, не бойся, не тревожь, небо голубое, ты живешь, если не умеешь — не живи, до свиданья, чао, се ля ви».
Время утекло, завял цветок, можно под стеклом сушить итог, памятный сюжет сложить в альбом и сидеть, стучать о стенку лбом. Натяну пальто, надену шарф, выйду на прогулку не спеша. Тереблю Садовое кольцо, только вдруг — знакомое лицо.
А ведь это мог быть жребий мой, дома муж сидит больной, хромой, холодно и ветрено зимой, а она по льду бредет домой. Доползти до двери, свет зажечь, только ведь она мертва уже.
А вот я больна, стара, пьяна, все брожу по улице одна, все брожу по улице тайком и грожу кому-то кулаком. Все стучу по снегу каблуком, все в грязи рисую молоком — не пойму, с чего бы мне грозить, трудно веселей изобразить. Все же на дворе зима темна, я немолода, зато одна, а зачем порой болит в душе — никому неведомо уже.
Захожу во двор, где нет ветров, спит на темной лавке бомж Петров, знаю сорок лет того бомжа, сорок лет вот так он спит, дрожа. Принесу газету, постелю, может, я тебя, Петров, люблю, и пойду домой еду жевать, ах, зачем же все же я жива…
