Розово, в качели колыбельной дыша,
психейная проснулась маленькая душа,
как в стародавнем прежде,
в той же (родильные завитушками волоса,
спины и ножек калачиком, вырастут еще, чудеса),
в той же умильно телесной одежде.
Припечной ящерицы ленивей
полураскрывый рот,
как океанских вод
меланхолический ската взор,
без всякого понятия о перспективе,
ловит через площадь мотор,
словно котенок на жирно летающих голубей
щелкает зубами через стекло
и думает: «Лети скорей,
сытно будет нам и тепло!»
Спозаранок, забыв постель
для младенчески огромного солнца,
золотую сучат канитель
пальчики-веретенца.
Еще зачинающих томности синева
фиалкой подглазник темнит,
над которым даже не невинных
(таких незнающих) два
бисера радостное любопытство кружит.
Остановятся, погоди, в истоме,
жадные до собственной синевы,
когда дочитаешь в каком-то томе
До самой нежной главы.
Ринется шумокрылый Эрот,
может быть, в хаки,
Может быть, в демократическом пиджачке,
в черно-синем мраке
коснется тебя перо,
и в близком далеке
заголубеют молнийно дали,
которых ждали,
и где цветы и звери
говорят о древней родимости всех Америк:
сколько, сколько открытий!
Так сладки и едки!
Как каждый мир велик!
Но всего богомольней,
когда невиданные, впервые, ветки
мокрых мартынов привольней,
плывя по волнам,
весть заколышут нам,
что скоро Колумб, в Южный Крест влюбленный,
увидит юно-зеленый,
может быть, золотоносный материк.
В солнечной, детской комнате,
милая душенька, запомните,
что не будет ничто для вас
таким умильным чудом,
как время, когда ваш глаз,
где еще все вверх ногами,
увидит собаку с рыжими ушами
лохматым, на земле голубой, верблюдом.
1917
