Пролог
Июльскими ночами в Петербурге
люблю гулять я вдоль речных каналов,
бродить в притихших каменных просторах,
смотреть и слушать мирно спящий город,
быть с ним в туманном внутреннем единстве.
Царь Пётр на горбах, костях народных
когда-то встарь воздвигнул этот город
как первый порт, твердыню против шведов,
как новую российскую столицу,
подобную морскому Амстердаму.
И чудом на болотах прибалтийских
раскинулось творение петрово.
Украсилось соборами, дворцами,
проспектами широкими покрылось
и Северной Венецией назвалось.
Писатели, художники, поэты
в творениях всегда превозносили
особенную прелесть Петербурга.
Но и у чуда есть своя изнанка.
О ней поведал миру Достоевский.
Часть 1. Преступление и наказание
Сенная площадь прямо по Садовой.
Вхожу с угла в Столярный переулок.
Встречаю взглядом дом пятиэтажный -
невзрачный, с облупившимся фасадом.
Сюда вселил писатель Родиона.
На тёмном чердаке, всегда без денег, -
да так и ныне многие тут чахнут, -
Раскольников мечтал о высшем долге.
Коснувшись знаний, будучи студентом,
он мнил себя непризнанным Вольтером.
Слоняясь по базару, от людишек,
узнал он о процентщице-старухе,
что в подлости жила, ссужая деньги.
И стал мечтать, как всё её богатство
потратил бы на добрые поступки.
"К чему ничтожно-злобной старушонке
неправедно накопленные деньги?
А ведь они бы многим дали счастье,
спасли от бед, облегчили невзгоды,
коль в руки бы достойные попали.
Зачем Господь лишь тварям нечестивым
даёт и власть, и счастье, и богатство?
А может зло приходит в мир для казни
и избранным возможность предлагает
убить ворА, являя справедливость?
Дрожащей тварью я живу на свете
иль всё же господином над судьбою,
идущим предначертанной дорогой?
И надо ли, стремясь к великой цели,
стеснять себя здесь рамками закона?"
Так умник рассуждал с самим собою,
когда ходил попить-поесть в пивную
на улице Подъяческой, под аркой,
чтоб горло пересохшее умаслить
и сердце успокоить от предчувствий.
Там встреча состоялась роковая
с «забавником», чьё имя Мармеладов.
Философом, добрейшим балаболом,
но пьяницей, несчастным оборванцем
и с дочкой его, Соней-проституткой.
"Не в бедности порок, - вещал философ,
свои тирады водкой запивая, -
но в пьянстве, в нищете неблагородной,
где облик мной потерян человечий.
Ведь дочкины чулки и те пропил я!"
Однажды план созрел у Родиона
и он шагнул в зигзаги тёмных улиц.
За поясом - топор, в глазах - решимость.
И как судья-палач, как демон смерти,
он стукнул в дверь процентщицы-старухи.
Но как же заплясали дрожью руки!
Как бешено запрыгало сердечко,
когда он прямо в темечко седое
ударил топором что было силы
и жертва, охнув, на пол повалилась.
…Бреду я по уснувшим переулкам
и сам себя Раскольниковым вижу.
И думаю: а мог бы я, с размаху,
топор вонзить в живого человека
и жить потом кровавыми деньгами?
А сколько разной мрази и отребья
сегодня проживает в Петербурге!
Куда там Мармеладову и Соне
до нынешних пьянчуг и проституток.
И нищей молодёжи - полный город.
Часть 2. Униженные и оскорблённые
Свернул у Вознесенского проспекта.
На улице Казанской здесь когда-то
кондитерская Миллера стояла.
Тут пили пунш заносчивые немцы,
а юный франт трещал на клавесине.
Писатель Ихменёв бродил весною
и щурился на ласковое солнце,
что тихо согревало жёлто-серый,
потёртый жизнью, облик Петербурга.
Искал, где подешевле снять квартирку.
И вдруг из-за угла старик с собакой.
Худые оба, словно два скелета.
Трясущиеся, чахлые, седые.
Стуча по тротуару старой тростью
старик вошёл в кондитерскую. К печке.
Его лицо ничто не выражало, -
писатель рассмотрел его с пристрастьем, -
в глубоких ямах тусклые стекляшки
смотрели сквозь людей и только прямо:
без чувства, без внимания, без жизни.
А тут какой-то немчик, из приезжих,
погнал его с ругательством наружу.
Собака околела в дряхлом стрессе,
ну а старик прошёл чуть-чуть за угол
и тоже хрипло помер под забором.
Бедняга Ихменёв вселился в номер,
где раньше жил умерший старикашка.
И просто поражён был нищим видом
и затхлостью убогого жилища.
Покойного когда-то звали Смитом.
Потом писатель встретился с Наташей,
подругой детства, нежной, светлой, чистой.
Мечтал о свадьбе, счастье, о детишках.
Но тут возник нечаянный соперник -
богатый и наивный князь Валковский.
Наташа полюбила безоглядно.
Доверилась, послушалась, раскрылась.
Родителей оставила в позоре
и стала жить у князя содержанкой.
А муки от него считала счастьем.
Писатель горевал, был безутешен.
От слабости хотел покончить с жизнью.
Но только свет-Наташа убеждала,
что он ей нужен, что он больше друга,
что любит и его не меньше князя.
Втроём они гуляли вдоль Фонтанки,
по Невскому, по Кирочной бродили.
Вот здесь, у Мариинки, обнимались
и, кажется, вполне довольны были
и жизнью, и судьбою, и мгновеньем.
Однажды заявилась внучка Смита -
больная и измученная Нелли.
Пришла и потеплев душой и сердцем
осталась у писателя в каморке.
Но вдруг скоропостижно умирает.
Валковский бросил Нату ради Кати.
Наивный и жестокий ангел ада
не мог решить кого из двух он любит.
Наташа в страшном горе уезжает.
Писатель слёг в больницу где и умер.
…Теперь вот я бреду седой и старый.
Стучу потёртой тростью о поребрик.
Заместо шавки грусть за мной плетётся
в обнимку с одиночеством кромешным.
Где мой забор, где словно Смит, прилягу?
Вокруг, в молчании, окна Петербурга
взирают на меня в спокойной дрёме.
Лачуги и дворцы, убогость, роскошь
равняют век тогдашний с двадцать первым.
Сгущают связь времён вода и камень.
Часть 3. Бедные люди
Есть в Питере дыханье колдовское.
Мистическое что-то в каждом доме.
Трагическое - в омутах каналов.
Магическое - в башнях и проспектах.
Небесное – в часовнях и соборах.
Днём этого не видно – суматоха.
Замылен глаз толпы на сущность града.
Здесь царствует повсюду внешний глянец:
дворцы, кафе, музеи, рестораны.
Но питерского сердца там не слышно.
Апраксин переулок у Фонтанки.
Здесь Девушкин Макар тужил когда-то -
советник титулярный, тихий, бедный,
крылом его и муха б перешибла.
Бумаги переписывал на службе.
А в улочке, напротив, в старом доме,
снимал он дальней родственнице угол.
Была сироткой девушка Варвара:
душевной, скромной, тихой и послушной.
Ну, просто свет небесный для мужчины.
Ему уж сорок семь, а ей – семнадцать.
Над ней в селе помещик надругался.
Пришлось бежать оттуда вместе с мамой
в Санкт-Петербург и жить на подаянье.
Но маму вскоре ангелы забрали.
Спасибо вот Макару, милосердцу:
не дал пропасть, не дал умалишиться.
Одел, обул, жилищем обеспечил.
Заботой окружил, добром окутал.
И искренне всё сделал, бескорыстно.
Они писали письма друга-дружке
(стеснялись часто видеться на людях).
А в письмах тех – любовь и уваженье,
душевное тепло и состраданье.
Два сердца одиноких бились рядом.
Всегда был полон Питер мест нечистых,
гнилых квартир, загаженных парадных,
глухих углов, каморок тёмностенных.
В них много люду бедного ютилось,
болело, пило-ело, умирало.
Макар и жил в такой вот комнатёнке.
Почти не ел, сухарики лишь с чаем.
В долги залез, остался без мундира.
В тряпье ходил на службу под насмешки.
Но всякую копейку – для Варвары.
Однажды он запил, узнав случайно,
что к Варе, к нежной «ясочке», нахально,
вдруг стал ходить какой-то офицерик,
искатель безрассудных приключений.
И сделал ей дурное предложенье.
К обидчику пришёл Макар с войною.
Решил плевок всадить в лицо мерзавцу,
но с лестницы был сброшен до порога.
Унижен, оскорблён, вовсю обруган.
И выход был один – напиться в стельку.
Лишь Варя проявила состраданье:
«голубчик мой, себя вы не губите,
меня не убивайте жалким видом.
Ведь вы прекрасный, умный, добрый, смелый,
вот вам немного денег на поправку».
Опомнился Макар, оставил пьянство.
"Ведь он других не хуже, не подлее.
Хоть лоску нет, но всё же человек он:
и с сердцем, и с душою, и с надеждой,
и с мыслями высокими о жизни!
Да, он живёт в трущобах, на помойке.
Да, рядом на Гороховой - там роскошь.
Но если труд – основа всех достоинств,
а божья справедливость существует,
то что же лишь бездельники в наградах?"
Тут к Варе вдруг посватался помещик,
тот, что её когда-то обесчестил.
И, выхода не видя в беспросветье,
она дала согласье. С тяжким сердцем.
А после свадьбы Девушкин скончался.
Эпилог
Атласный ветерок в лицо мне веет.
Иду я, обрывая нитки мыслей,
среди туманных, сумрачных видений,
как путник очарованный мгновеньем
и шаркаю ногами по брусчатке.
Великий город красочным фасадом
раскинулся в прожилках светлых улиц,
под кровлями, за стенами упрятав
шальную человеческую массу,
как будто пищу в каменный желудок.
Прекрасен Петербург белёсой ночью.
Броню дневную тяжко он снимает
и тихо отдыхает в сонной неге.
И что-то шепчет чёрною волною.
В кого-то смотрит злато-куполами...
