Есть старый дом при выходе с Арбата.
Внизу аптека. Наверху когда-то
Ютился теплый говорливый быт.
Жильцы мирились, ссорились, рожали,
А после, как в поэме Окуджавы,
Разъехались. Наш дом теперь забит.
Он не был нашим в строгом смысле слова:
Мы не искали там борща и крова,
Под протекавшим, в пятнах, потолком
Не вешали сушить белья сырого, —
Мы появились там уже потом.
Остались стены с клочьями обоев,
Пустые, как рассказы без героев.
Густая пыль осела по полам.
На лестнице валялись груды хлама,
Хоть коридор по-прежнему упрямо
Пересекал квартиру пополам.
В осенних наступающих потемках
Через окно в извилистых потеках
Свет фонаря отбрасывал пятно.
Внутри темнее было, чем снаружи.
Внизу гулял народ, блестели лужи.
Нам нравилось выглядывать в окно.
…Не изменяясь, не переезжая,
В квартирах продолжалась жизнь чужая:
То смутный шорох, то внезапный стук
Звучали, как легенды подтвержденье.
По комнатам бродили привиденья.
Чужая жизнь всегда была вокруг.
Невнятно прорисовывались лица.
Здесь до сих пор еще могли храниться
В альбомах — биографии теней
И письма пожелтевшие — в шкатулке.
Дух нежилья и запах штукатурки
Казались чем яснее, тем грустней.
Мы появлялись там не слишком часто,
Мы проводили там не больше часа,
Чужая жизнь могла свести с ума,
Так не могло бы продолжаться долго,
Но не было у нас другого дома,
А были лишь отдельные дома.
Вишневый сад Москвы. Прощай, эпоха!
Шум переезда, сборы, суматоха,
Прощание последнего жильца,
Стекольный звон и комнат одичалость…
Мы начинались там, где все кончалось,
Мы начинали с самого конца.
Как странно раздавались шаг и слово
Среди чужого, некогда жилого,
Пространства, в этом холоде пустом!
На каждый звук оглядываясь — кто там?! —
Мы двигались по лестничным пролетам
И сами были, словно этот дом.
Так мы когда-то в месяц наш начальный,
От скверика на площади вокзальной
Пройдя по Бородинскому мосту,
Движеньями, шагами, голосами
Дом населяли заново — и сами
Друг другом населяли пустоту.
…Наш дом забит. И в замкнутом пространстве
Чужая жизнь в извечном постоянстве,
Как прежде, недоступная для глаз,
С чужими голосами и тенями,
Что ныне очертанья потеряли,
Сегодня продолжается без нас.
Наш дом забит. Теперь и наши тени
Ступают на высокие ступени:
Они внутри, а мы остались вне.
По коридорам с их привычным сором,
Нежны, прекрасны, недоступны спорам,
Они бредут с другими наравне.
…Надеюсь, что надеяться — не дерзость.
Надеюсь, что не зря еще надеюсь.
Надеюсь, что весной я прав вдвойне
И не обижу истину святую,
Предпочитая точке запятую.
Надеюсь, что надеюсь. На дворе
Стоит апрель. За окнами жилища,
Которые недавно стали чище,
Плывет великолепная пора:
Гуляют в пиджаках и форме школьной;
За окнами гуляет мяч футбольный;
Разбрызгав водяные веера,
Велосипед по лужам прокатился;
На подоконник голубь опустился;
Бесповоротно кончилась зима.
Приходит время рисовать на партах,
Приходит время целоваться в парках,
Приходит время возводить дома.
Ах, чуть весна — и как-то неуместно
Об этом мире говорить нелестно.
Весну читаешь на любом лице,
В любом словце, в случайном разговоре,
И как-то все милей, и поневоле
Поставишь многоточие в конце.
Поставишь и поверишь многоточью.
Стоит апрель, и воздух зелен ночью,
И улицы в мерцающий раствор
Погружены, и отражают лужи
Небесный тот же свет, и зелень ту же, —
Так воздух грезит будущей весной.
Все исполнимо, все соединимо,
Когда рекою протекает мимо
Прозрачных окон, полуночных стен,
Толь утешая, то ли обещая,
Медлительная музыка ночная, —
И ничего не требует взамен.
