Микадо, со львом дареным в мерцающем сне паря,
напомню: еще просила о Шилке и об Ононе…
Глохнет в тумане колокол буддийского монастыря:
сонного сердца ритм — в “Адажио” Альбинони;
но чей мне, и чудный и грозный, в мелодии слышится шаг?
ах нет, не по мраморной крошке садовой — к сосуду клепсидры:
там склянки ночные, и утром приспущенный флаг,
и вздох уходящей в морскую пучину — эскадры…
Микадо, я с передышками почти целый день реву:
одеколон умершего мужа душист, как прежде!
Говорю: “Люблю эту ветку метро… Ах да, я на ней живу…”,
ночуя у Вас, на рассвете бегу к осуждающе ждущей одежде.
Микадо с изысканным вкусом, мне мил корабельный уют:
барометр и карта, Ваш глобус-ночник несравненный…
Гобои, виолы и флейты барочной музыки поют
о фундаментальном, ученый микадо, порядке Вселенной.
Мир ловил меня, милый микадо, но щадил: оставлял окно —
в нем коричневый бархатный шомпол рогоза ль, с пыльным носом ли дева
ампира…
Даже если спалить лягушиную шкурку, на рассвете уйду все равно —
с трансформаторной медью волос, в ртутной гильзе дождя — по проспекту
Мира.
Я пугаюсь подарков судьбы — мне их стали так щедро дарить…
Я боюсь, что люблю Вас… Всего-то, уж коль разобраться:
Вы единственный, с кем по ночам хорошо говорить,
хорошо тонким сном засыпать и — о, как хорошо просыпаться!..
2004
