Первый раз я ушла из дома потому, что мне не купили лошадь.
Вообще я уходила из дома довольно часто.
Большую часть этих случаев вспоминать неаппетитно, да и почти невозможно — память старательно стирает всё, за что совести стыдно. Причин уходить в общем-то, кроме пожалуй что одного случая, не было — а так исключительно бешение с молодого жиру и очередное несхождение по очередному богословскому вопросу. Помню только общее во всех уходах — это когда проходит первая волна и глаза немножко прочищаются от слёз (хватает спуска по лестнице), потом вторая волна ярости (примерно выход улицу из двора) и третья волна жгучего стыда перед мамой (остается надолго, пожалуй что, навсегда), то остается только тоскливое чистое чувство — а куда теперь? Вот ты стоишь на этом своём Кировском Заводе, до которого тебя донесли, постепенно стихая, первые три волны, покупаешь себе, например, мороженое или леденец — потому что в награду за страдание, вот у тебя остаётся в руках только обёртка — и всё. Вот ты можешь поехать по пути, который ведет в музыкальную школу — но тебе не надо в музыкальную школу. Или в обычную школу — но туда тоже не надо. Или в гости — во времена отсутствия мобильников было сложно, потом стало проще. Но гости такие обычно не радуют.
У меня, пожалуй что, не было проблем, чтобы развлечь себя в любимом городе, да и в незнакомых городах тоже. Когда идешь гулять — то можно зайти вооон в тот дворик и еще посмотреть, что это за забор и (позже) выпить чашку кофе в этой славной кофейне.
Но когда уходишь навсегда — почему-то всегда некуда идти.
Уходить из дома нелепо без еды — ты берешь полхлеба, и конфеты из-за буфета — припасенные на потом. Уходить из дома без толку без любимых — хватаешь с полки Мериме и, допустим, Фета — ну, какой-нибудь толстый том. И уже тебе не до мести, ты готов улыбаться даже, в меру чистый и одинокий, в меру местная молодежь. Просто есть ты на этом месте или не тебя — так неважно. Ты гуляешь по остановке, будто правда кого-то ждешь.
Вот ты выйдешь и хлопнешь дверью и слетишь по лестнице зверем, а на улице, скажем, верба… в общем, нежная ерунда прикоснётся к тебе наотмашь. А куда ты идешь — не помнишь. В Петропавловск-Камчатском полночь, значит, видимо не туда.
А по лестнице ходит мама. Мама держится очень прямо. Мама выглядит как реклама, где осанка и красота. Маме сорок. У мамы сердце. Мама помнит, что значит детство. Мама знает, что ей не деться никуда с этого поста.
Вот на ветке сидит ворона, вот Сибирскую пьют Корону, вот синица летит — неровно, повредила, видать, крыло. Но вернуться — непоправимо, значит, снова всё мимо, мимо. Были б мамы у пилигримов — пилигримов бы не было.
Звуки глушатся будто в вате. Вот лежал бы сейчас в кровати… Мама будет стоять на вахте у окна, у дверей, у ног. Мама будет стоять. Но к черту, вот четверка, я жду четверку, я уеду, я ни при чем тут. Мама будет стоять, сынок.
Однажды я уходила из дому — четкая картинка — взяла с собой, как умная девочка, каких-то трусов-носков и любимого плюшевого мишку. Помню три соображения — во-первых, любимый плюшевый мишка, во-вторых, я его привыкла использовать как подушку (а проблемы с шеей и спаньем на незнакомых подушках начались тогда уже в полный рост), а-третьих, маленькая девочка с большими серыми глазами и с плюшевым мишкой будет выглядеть гораздо круче, чем аналогичная девочка без плюшевого мишки — не так ли?
Впрочем, дело опять закончилось в километре от обшарпанных подъездных дверей, куда я до сих пор могу дойти с закрытыми глазами.
А сейчас всё иначе, я вот взрослая уже почти девочка, дома меня ждет раковина посуды и голодный кот, отсюда незачем уходить, потому что это слишком легко и слишком ненужно — никто не оценит.
Но вот я стою на Кировском Заводе и липкая обертка пачкает мне ладони.
