В вагоне шаркают и шамкают

В вагоне шаркают и шамкают

и просят шумно к шалашу.

Слегка пошатывает шахматы,

а я тихонечко пишу.

Я вспоминаю вечерение

еще сегодняшнего дня,

и медленное воцарение

дыханья около меня.

Пришла ко мне ты не от радости —

ее почти не помнишь ты,

а от какой-то общей равности,

от страшной общей немоты.

Пришла разумно и отчаянно.

Ты, непосильно весела,

за дверью прошлое оставила

и снова в прошлое вошла.

И, улыбаясь как-то сломанно

и плача где-то в глубине,

маслины косточку соленую

губами протянула мне.

И, устремляясь все ненадошней

к несуществующему дну,

как дети, мы из двух нерадостей

хотели радость, хоть одну.

Но вот с тетрадочкой зеленою

на верхней полке я лежу.

Маслины косточку соленую

я за щекой еще держу.

Я уезжаю от бездонности,

как будто есть чему-то дно.

Я уезжаю от бездомности,

хотя мне это суждено.

А ты в другом каком-то поезде

в другие движешься края.

Прости меня, такая поздняя,

за то, что тоже поздний я.

Еще мои воспринимания

меня, как струи, обдают.

Еще во мне воспоминания,

как в церкви девочки, поют.

Но помню я картину вещую,

предпосланную всем векам.

Над всей вселенною, над вечностью

там руки тянутся к рукам.

Художник муку эту чувствовал.

Насколько мог, он сблизил их.

Но все зазор какой-то чутошный

меж пальцев — женских и мужских.

И в нас все это повторяется,

как с кем-то много лет назад.

Друг к другу руки простираются,

и пальцев кончики кричат.

И, вытянутые над бездною,

где та же, та же немота,

не смогут руки наши бедные

соединиться никогда.

1960