Распутица. Распутье. Долгий дождь.
Две разбегающиеся дороги,
два месива среди полей и рощ,
две линии судьбы и две тревоги.
Один водитель знает, что избрать,
куда свернуть. Он крутит руль направо,
сквозь зубы поминая чью-то мать.
И дальше путь — то кочка, то канава.
Ведь это тот же путь в старинный дом…
Не здесь ли в незапамятное лето
везли в гробу сраженного свинцом
молоденького русского поэта?
И мимо этих вымокших осин,
и мимо этих стародавних пашен
он возвращался, мальчик, внук и сын,
которому уже и дождь не страшен.
Россия, ты бываешь и такой,
такой бываешь и такой бывала.
Навстречу колокольцу под дугой
и грохоту пустого самосвала
ты сыплешь дождь, ты катишь мокрый дол
и вязкое болото по колено.
Твои дожди не худшее из зол,
ты — жизнь и потому благословенна.
Итак, шел дождь и травы приминал.
Ушедший друг, прости меня за гробом,
прости за то, что стал я твердолобым,
что о тебе не часто вспоминал,
глотая забытье, как люминал,
но память, эта бестия из бестий,
влечет туда, где мы бывали вместе,
и снова въезд в старинное село,
и хмарью небеса заволокло
над топкой улицей, ведущей прямо
к воротам огороженного храма.
Не слышно в этот час колоколов,
лишь где-то за рекою дрожь моторов,
звон струй на полусферах куполов
да шум листвы зеленых коридоров.
Ты говоришь: “Тут рядом, в двух шагах,
семейный склеп”. И вот мы в подземелье,
где гроб свинцовый сохраняет прах
того, кто краткий век испил, как зелье
смертельное, и пусть ему горька
бывала чаша жгучего настоя,
мятежный дух летал за облака
и запросто нырял на дно морское.
Так ты сказать бы мог наверняка,
а я в ответ: “Мальчишеские бредни”.
Но как скажу, когда здесь на века
свобода обрела приют последний?
Недобрый, скверный мальчик, Боже мой,
какой ценой им куплена свобода!
Здесь мать его лежит и дед родной
под низкой кладкой каменного свода,
а наверху… ах, бабушка, она
была крутого норова и часом,
когда толкал под локоть сатана,
дворовых девок била по мордасам,
но внука-вертопраха наказать
ей всякий раз недоставало духа.
Единственную радость подлый зять
оставил, худородный побируха,
пришлось ему за это отписать
изрядный куш, засим проститься сухо.
Была, к несчастью, радость коротка,
сразила внука злобная рука,
одна осталась бедная старуха
на весь свой век до крышки гробовой.
Что в голову не лезет в день дождливый!
Ты помнишь сам, давнишний спутник мой,
как мокрые к пруду склонились ивы,
как зябко веткам над рябой водой,
как липы ежатся в продрогшем парке,
скрипят стволы, как ржавые флюгарки,
а сень аллей становится темней,
и кажется, проходит ряд теней,
и может отблеск высветить неяркий
туманный лик, и явится она,
та девочка, та мужняя жена,
потерянная навсегда однажды,
единственная, навсегда одна,
слетающая в дрему ночью каждой
всю жизнь до самой пули роковой,
небесный ангел с русой головой.
Не довелось, не выпало в итоге.
Царю Небесный, души упокой.
Остались одинокие дороги,
пустынные кремнистые пути,
лесистые кавказские отроги,
где так легко нежданно смерть найти.
Блаженный край! Мы с детства помним оба
горы Бештау острых пять голов,
Машук, встающий рядом крутолобо,
горы Железной лиственный покров,
и далеко-далёко в час заката
на горизонте розовый Эльбрус,
и в сумерках распахнутый крылато
белесой тучи демонский бурнус.
Там ты родился, я там жил когда-то
и тоже знаю крепость этих уз.
Он их изведал на краю России,
страны рабов, страны господ, страны,
где пот и слезы почву оросили,
где клены осенью обагрены,
где всю эту красу, скупую, вдовью,
пригорков, сиротливых под дождем,
все чаще любим странною любовью,
таим ее в себе и так живем.
Взгляни, мой друг, белеет барский дом
сквозь занавес ветвей, а над прудом
в прибрежной обезлюдевшей аллее
листва роняет капли, и светлее
становится, и край закатный ал,
куда-то на восток уходят тучи,
клубится над водой туман ползучий.
Что это? Дождь как будто перестал,
а значит, завтра вёдро, снова лето.
Над парком, над гробницею поэта
зенит прозрачной дымкою покрыт,
окрестных далей меркнет панорама,
темнеет купол неба, купол храма,
вот-вот звезда с звездой заговорит.
13 января 1996.
