Сквозняк блуждает здесь как призрачный швейцар, дверьми охрипшими играя отрешённо. А сад растёт, что шевелюра мертвеца. Из окон тьма глядит, как из-под капюшона, a в окна вечно то скребётся хищный лес, то бледный месяц скорчит рожу мимоходом. В подвале горечь поднялась, и слышен плеск. Молчит прокуренное горло дымохода.
И, в полусне, слепым прозрением ведом, как в откровениях высоких эпилепсий, через опущенные веки тот же дом я увидал в его былом великолепьи. И с этим домом мы дышали в унисон, но сквозь трясину зачарованной постели я, словно в подпол, провалился в новый сон: зал переполнен, а портреты опустели. И пауки лампад на нитях свысока как ночь спускаются, тихонечко кивая. И, сбросив пыльные попоны на века, пасётся мебель на ковре как скаковая.
А говорят, в ночь после памятного дня упрямый призрак недоигранного вальса, рояля крышку гробовую приподняв, как из шкатулки музыкальной вырывался. И мёртвый дом, казалось, спал ужасным сном, ведь там, под веками гардин, мелькали тени гонимых вальсом и предательской весной невспоминаемых и быстрых сновидений. Ему приснился этот век, что не о нём, как снились графы или, может, даже принцы. Как снилось множество исчезнувших времён. И мы с тобой ему, конечно, тоже снимся. Сны растворяются в бесследной немоте, едва закончившись, и память не вернёт их. Веками ищут продолжения лишь те, что прервались на полу-слове-полу-ноте...
