Короток зимний день. Солнце, сонно краснея, приваливается к горизонту. Ползлут по заснеженной лесной чаще, на глазах удлинняясь, тени. Ползёт еле-еле, по накатанному, гружёный, с горкой, возок. Заунывно позвякивают бубенцы. Прихватывает морозцем. Сгорбившийся на облучке мужичок вяло понукает заморённых лошадок. Из-под овчины, укрывающей содержимое, выпрастывается девичье курносое личико.
— Дед, далеко ещё?
— Не.
Личико юркает обратно; в тепло… вскоре, появляется снова.
— Дед, ты чего? не слышишь?
— Чего?
— Кричат.
— Кто?
— Дед Пихто! Глухой стал, как сибирский валенок…
Оправив длиннополый армяк, заткнув за пояс топор, седобородый мужик лезет по сугробам на крики. — Ох, ты ж, ёлки зелёные! — Под сосной — завалившиеся на бок сани; один полоз покорёжен, на днище — прореха рваная. В упряжке — олешки. Ямщик, — пузатый старикан-очкарик, весь в красном — размахивая руками, приветствует его радостными возгласами. Мужик равняется с ним.
— Бог помощь! Чего случилася?
Очкарик, в ответ, лопочет какую-то тарабарщину.
— Вну-учка! Подь сюды! Иноземец здеся. По-нашенски ни бельмеса.
Посмотрев на жестикуляцию и срезанные, по нисходящей, стволы берёзок, девица заявляет.
— Ясно. Летел, никого не трогал, а его сбили.
Мужик крутит седой ус.— Да-аа… дела-а. — обращается к краснопузому. —
Времена сейчас неспокойные. Охотников развелось…постреливают. Ну, ничего. Жив-здоров и слава богу. Подкинем до узловой. Спецов тама сыщешь — воротишься. Не замёрзнут твои олешки. — Тянет его за рукав. — Айда!
Краснопузый, отчаянно тараторя и тыча пальцем на стрелки вытащенных из кармана часов, сопротивляется. Девица переводит.
— Не вариант. Груз, говорит, срочный. В лепёшку расшибиться, а доставить сегодня надо.
— Да-аа, дела-а…А много груза-то? — пузан приоткрывает полог. — Ух, ты! Полна коробочка. К нам не влезет…Ну, да ладно. Не боись. Внучка, запамятовал, где у нас кувалдометр лежит?
— Сбрендил?! Чтобы кувалду достать, половину возка выгрузить надо. У нас, у самих, время — цигель-цигель!
— В дороге, внученька, первое правило — путник путнику всегда пособит; в беде не оставит. Скажи ему, — пусть идёт с нами, струмент откапывать.
— Де-ед! Опоздаем!
— Цыц, сопля голландская!...
В быстро надвигающихся сумерках, по ледяному безмолвию, кубарем, катится деловитый шум: жужжанье пилы, увесистый звон кувалды, сухой треск молотка, да покрикивание мужичка: «Бей по энтой загогулине! Да не туды — сюды! Во-о!... Ах, ты ж раскудрить твою через коромысло!... Эвона оно как!...Шей гвоздём!
Кончено дело. Черпая пригоршнями чистейший снег, все трое отирают им ладони и разгорячённые лица. Выудив из-за пазухи кошель, очкарик достаёт из него купюры и суёт благодетелю.
— Не. Не надо. Спрячь. Самому пригодятся. Тут дело такое. Сегодня я тебе пособил, а завтрева, мож, и наизворот. Давай мы, лучше, с тобой, на посошок…по маленькой. Внученька, милая, организуй.
— Да ну тебя, дед! — девица поджимает губки; но, всё же, вскорости приносит две наполненные кружки, огурец и ломоть хлеба…
После затяжного разгона сани, наконец, отрываются от земли и, тяжело переваливаясь в воздухе, исчезают за белыми шапками сосен.
Посмотрев время, девица, в ужасе, обхватывает рукавичками румяные щёки.
— Батюшки святы! Ни за что успеем! Срам-то какой, дед!
Дед смеётся раскатистым басом.
— Ну, ты, Снегурочка, скажешь! Дед Мороз на Новый Год никак опоздать не может. Доставай-ка мою парадную шубу, шапку, и…как его… посох!
Сменив одёжу и усадив Снегурочку, Дед Мороз, встав на облучке в полный рост, бьёт посохом задрипозных каурых лошадок, превращая их в серых мощногрудых жеребцов, и рвёт, на себя, вожжи.
— А ну-у, па-ашл-и, залё-ёётныя!
Время замирает.
Разудалая тройка, мгновенно взмыв над непролазными буреломами, серебряной стрелой летит по звёздному новогоднему небу.
