Не про людей, про себя сказывать стану.
В те годы, как народ валом в колхозы пошел, я уж в немолодых годах был.
Вместо русых-то кудрей плешину во всю голову отрастил.
И старуха моя не молодухой глядела.
Раньше, бывало, звал ее песенной машинкой, а теперь вроде точильного станка вышло.
Так и точит меня, так и точит: того нет, этого нехватка.
- У людей мужики обо всем позаботятся, а у нас, как приплетется да в бане выпарится, так и на боковую.
И ни о чем ему думушки нет!
К той поре мы с ней вдвоем остались.
Младших дочерей пристроили, а трое сыновей давно в отделе жили, всяк свое хозяйство завел.
Старуха и в том меня винила, что в избе пусто стало.
- Из-за тебя это!
Из-за твоего злосчастного ремесла!
- Чем, - спрашиваю, - мое ремесло помешало?
- Известно, - отвечает, - чем.
Во всяком доме старики хозяйство ведут, землю пашут, хлебушко сеют, молодым распорядок дают, а ты что?
До старости ума не накопил.
Бегаешь по каменным ямам.
Дома-то гостем бываешь.
Я, понятно, урезониваю ее:
- Живем все-таки.
Детей вырастили.
По миру никто не хаживал.
Не лежебока, поди, я у тебя: зарабатываю сколько-то.
Что еще надо?
Старуха, знай, свое толмит:
- По твоим-то трудам нам бы в каменном доме жить, а мы этот хоть маленько подправить не можем.
Стены-то, гляди, насквозь просвечивают, да и печка, того и жди, повалится.
Хозяин!
А все потому, что хлебушком не занимаешься.
В деревне век прожили, а куричешкам овес с купли!
Где это слыхано?
- Дура ты! - говорю. - Я, поди, дорогой товар добываю.
Это тебе не овес - где посеял, там и вырастет.
Искать приходится.
Зато попадет, так за три воза твоего овса в кошельке принесешь.
- Не упомню, - отвечает, - такого случая, чтоб ты по три воза овса в кошельке приносил.
Не при мне, видно, такое было.
Чаще с пустым приходил.
Помнишь - жаловался:
Не пофартило мне,
Марьюшка, на этой неделе.
Ничего, почитай, не добыл".
А я-то сдуру ему наговаривала:
Не тужи,
Иванушка!
Не всяк день солнышко, бывает и слякиша".
Забыл про это?
- А помнишь, - опять спрашиваю, - ту щеточку камешков, на которую мы корову купили?
А тот камешек, что на Васильеву женитьбу хватило?
Да мало ли у меня веселых находок бывало!
- Не забыла, - говорит, - и это.
Как найдешь, что повеселее, так и уберешься в город сбывать, да и шатаешься там нивесть сколько, а я тут бьюсь-колочусь с ребятами да о тебе думаю, не убили бы.
Нет, одна мука твое ремесло!
Одним словом, не сговоришь с ней.
А бить ее, как иные-прочие делали, у меня в заведенье не было, да и не такой мы судьбы, чтоб об этом даже подумать.
Знал я, что она одна-разъединая на всем белом свете меня жалела, да и теперь жалеет по-настоящему.
Ворчит-ворчит, а баньку про меня, небось, спозаранок натопит, перемывку наготовит, кусок посытнее найдет, а когда и словом утешит.
Помню ее-то присловье:
Не тужи,
Иванушка, не все солнышко, бывает и слякиша!" Другая на ее-то месте давно бы от меня ушла, а мы с ней троих сыновей да двух дочерей вырастили, и все они не на смеху у людей живут.
Признаться, и то было, что сам за собой вину чуял.
Старуха моя правду говорила.
Ремесло мое - и верно - не по месту пришлось.
Деревня наша, по-старому считать, в Ирбитском уезде приходилась.
Народ тут сплошь хлебушком занимался да коноплей маленько.
И скот тоже разводили.
Родители мои, от коих мне этот дом в наследство перешел, были природные пахари да оба, на мою беду, в молодых годах померли, оставили меня несмысленышем на горькое сиротское житье.
Про хозяйство, конечно, и разговаривать нечего: его живо растащили те благодетели, у которых я сперва кормился, а потом работать стал.
Ворочать на чужого дядю, известно, нигде не сладко, а все лучше, как не в своей деревне.
Я и убрался на прииски, где золото да камешки добывали.
Недалеко от нас это место.
На приисках я и получил эту каменную заразу.
Из всех камней мне больше аметист полюбился.
Камень не больно дорогой, из самых ходовых, а чем-то взял меня.
Да и как взял!
Бывало, добудешь щеточку и знаешь, что красная цена ей рублевка, а любуешься на полную десятку да еще жалеешь, что сдавать придется.
Как в полный возраст пришел, домой потянуло.
Дай, думаю, покажусь своим деревенским, чтоб знали, что не загиб.
Да и на дом родительский поглядеть охота, - совсем его растащили мои благодетели али сколько оставили.
Пришел в самый весенний праздник.
Родительский дом оказался в сохранности.
Благодетели, видишь, все на него нацелились, один другому не давали растаскивать, - дом и уцелел.
Оглядел я, вижу: не больно корыстно, а жить можно.
Пошел потом на гульбище, за деревню, где хороводы водили.
Деревенские ребята меня за чужака приняли, отшибить хотели, да подступить боялись.
Видишь, каков уродился.
На-днях вон Колютка, внучонок мой от старшей дочери, говорил:
Дедушка!
У тебя рука- то в полном развороте, как аэропланово крыло".
Так и есть.
На ходу ненароком могу человека с ног сбить.
Недаром в потемках сторонятся.
Думают, не колокольня ли по земле пошла.
Вот ребята и не знали, как подступить.
Ну, я не стал до драки доводить, сказался, что за человек.
По этому случаю выпили, конечно.
Так, самую малость, потому я приверженности к этому не имею.
На празднике когда для веселости выпью стакан-два, а чтоб допьяна напиваться, - этого у меня не бывало.
В тот же вечер я со своей нынешней старухой встретился.
Ее-то доля горше моей оказалась.
Мать с ней проходом по нашей деревне шла да в одночасье и умерла, а ее оставила годочков трех либо четырех.
Только и знали, что звать Машей, а чья, из какого места, так и осталось неведомо.
При покойнице никаких бумаг не оказалось.
Чтоб суд да полиция не наехали и деревню не разорили, захоронили эту проходящую потихоньку, а девчушечку богатому мужику в дочери отдали.
Дальше и пошло по посказульке.
Росла Настя - колотили часто, выросла Настасья - пошла по напастям да без передышки.
От одной отобьется, другая навалится.
Думала- думала, решилась с белым светом проститься, да на дороге кудряш попался.
Поглядела девка на незнакомого парня, а он и говорит:
Не торопись, красавица, к тому, постой с этим.
Не покаешься!
Головой ручаюсь, а она, видишь, кудрявая.
В пустой игре такую не поставят".
Девка и остановилась.
Посудачили малость, на другой день опять встретились.
Так и пошло, а вскоре, глядишь, и свадьбу сыграли.
У нас с Марьюшкой из точки в точку по этой сказке и вышло.
Сразу почуяли, что наша судьба по одной дороге пошла.
Раздумывать долго не стали, пошли в церковь: обвенчаться желаем.
Нам сперва отказали: нельзя, потому невестины годы неведомы.
Как, - говорю, - неведомы, коли она в этой деревне выросла, на глазах у всех?" -
Это, - отвечают, - мало значит, что на глазах росла.
Бумага нужна, в какой день она родилась и каких родителей дочь".
Ну, вижу: словами тут ничего не добьешься.
Отдал им два камешка позанятнее.
Тогда нашли ходок, записали на того богатого мужика, которому сперва она в дочери была отдана.
И стала моя Марьюшка Афанасьевной, даром что этот Афанасий самым лютым ворогом ей оказался.
Ну, в этом важности нет.
Обвенчали нас, и стала в деревне новая пара:
Иван Долган да Марья с Голого поля.
Силы да здоровья нам обоим у людей не занимать.
Хотели сперва хозяйствовать, как другие наши деревенские.
Коровенку купили, пару овечек завели, куричешек сколько-то.
При родительском доме огород был обширный.
Городьбу поправили, засадили во-время.
Места у нас не тесные.
Накосить травы не то что для одной коровенки, а и для двух- трех при моих-то руках, прямо сказать, плевое дело.
Все бы ладно, да на лошадке спотычка вышла.
По времени, может, лошаденку и огоревали бы, да прибавок к ней большой требуется: телега да сани, сбруя да снасть разная.
Без благодетелей никак не обойдешься, а они, эти благодетели, нам с Марьюшкой солоно пришлись.
Так у нас полного хозяйства и не вышло.
Убежал я опять на прииски работать.
Правду сказать, и камень тянул меня.
Не умею тебе объяснить, в чем тут сила, а тянул.
Вроде не жадный я, на большое богатство никогда не льстился, а добыть новый камешек охота.
Ну, и народ приисковый как-то ближе деревенского стал.
Так мы с Марьюшкой и жили.
Помогал я ей при посадке огорода да в сенокосную пору.
Зимами тоже маленько, а больше на приисках колотился.
В гражданскую войну ушел с приисковыми в полк
Красных Орлов".
За войну меня ранили в ногу при перебежке в цепи.
По мякоти пришлось.
Сквозная рана, пустяшная.
Через месяц опять под ружье встал.
Как покончили с Колчаком, домой воротился, и тот же порядок у нас повелся: в деревенские дела не вникал, все на приисках да на приисках.
Как колхозы стали строить, мы с Марьюшкой и оказались ни при чем.
Не браковали меня, конечно, потому хозяйство трудовое, безлошадное, и сам на войне добровольцем был.
Звали даже, да как пойдешь, коли ты не плотник, не каменщик, не чеботарь, не шорник, а из всех сельских работ одно знаешь - косить да стога метать.
Марьюшка больше понавыкла.
Она и телят растила, и за птицей ходила, и капусту выращивала хорошую.
Такую работницу с радостью бы приняли, да разве она без меня пойдет?
Сперва в колхозе-то здешнем немало сумятицы было.
Кулаки всякую пакость подстраивали.
Ко мне даже один подбегал с разговором, да я этих благодетелей с малых лет понял.
Так на него цыкнул, что больше ни один из таких ко мне не сунулся.
Потом, как кулаков выселили, дело пошло гораздо лучше.
Все наши ребята, конечно, с первых лет в колхоз записались.
Меньшак-то - он успел подучиться маленько - полеводом стал; большак - он у меня в гражданскую войну кавалеристом был, - так его конным двором ведать определили; средний при машинах находился, потому он раньше в кузнице работал; обе дочери тоже при деле.
Только мы со старухой, как две галки на прясле в непогожий день осенью: самим обидно, и со стороны на нас глядеть тоскливо.
Тут вот старуха и принялась точить меня.
Ребята тоже уговаривали.
Особо меньшак Петруха старался:
- Брось ты, тятя, своими камешками заниматься!
Узенькое это дело, мелкое, когда и вовсе напустую сходит.
- Как, - говорю, - так?
- Очень, - отвечает, - просто.
Много ли народа твой камешек увидят?
Да и всяк ли разберет, что тут-красота есть?
Вот и выходит, по узкой тропочке твой камешек идет.
Мало кому радость приносит.
А напустую чаще выходит.
Один понимающий найдет - полюбуется, другой понимающий огранит - тоже полюбуется, а достанется тот камешек дураку, которому ни до чего нет дела, лишь бы блестело.
Крашеную бумажку подложить под стекло - ему и то ладно.
- Это, - соглашаюсь, - бывает, да не в том сила, и камень сам меня тянет.
Объясняю ему, а он по-своему разумеет:
- Этак же струя из сортировки бежит.
Чем она гуще да зерно полнее, тем краше.
Глядел бы, не отошел!
Втолковываю ему, что в нашем деле главное - особина камня.
В одном синего больше, в другом - красного, третий желтит сильнее, а разница есть.
От одной щетки отломи, и то, на привычный глаз, отличить можно.
- Если приглядеться, - отвечает Петруха, - и в зерне это найдешь.
Одно в одно никогда не сойдется.
На том и сортовое дело поставлено.
А если тебе уж так полюбилось на сине-алое с желтым смотреть, так и это найдем.
- Где, - говорю, - такое в вашем колхозном деле?
- А вот недавно посылали меня на Красноуфимскую семенную станцию за клевером.
Видел я там, как из-под "кускуты" - машина такая есть - сине-алая струйка бежала.
Куда твоему аметисту!
Ох, только и клевер у них!
По нашим местам таких семян добиться не могут.
У нас больше бурые с краснинкой семечки выходят, а у них синего много.
Потому и называется - красноуфимский фиолетовый.
Из сортов сорт!
На всю страну славится.
Тут и начал Петруха про клевер рассказывать.
Любил он про это говорить.
Ну, грамотный, слова подбирать научился, послушать любо, да и от души сказывал про свое живое.
В конце похвалился:
- Будут и у нас аметистовые семена!
Тогда и увидишь, лучше или хуже живая семенная струя против твоего сине-алого камешка.
Потом спохватился:
- Постой!
Мне ведь опять скоро ехать на семенную.
Поедем со мной.
Поглядишь.
И что ты думаешь?
Съездил ведь я, видел эту самую "кускуту".
Машина как машина.
Сита да валики.
Умно придумано, чтоб куколь и другие сорняки отгонять.
Да не в этом дело.
Не приучен я в машинах разбираться.
А вот как пошла по корытцу сине-алая с желтинкой струя, тут уж я глаз оторвать не мог.
Вроде самого лучшего камня, да еще в таких переливах, каких мне видать не приводилось.
Ну, а кончилось это тем, что нас со старухой приняли в колхоз.
Не на отшибе от людей теперь живем, а специальность моя называется - клеверное семеноводство.
Добился-таки я фиолетовых-то семян!
Мы ведь, горщики, приметливы.
Без этого нам нельзя.
А клевер что?
Та же кашка.
В наших местах по-дикому растет, и белая и красная.
Бывало, на передышке лежишь на травке, разомнешь у поспелого цветка головку и видишь, что семена разные: одни полнее, другие потощее.
Начинаешь разбирать, почему такое?
Еще сломишь одну-две головки с других кустов.
Оно и видно станет: на котором кусте головок меньше, там и семена полнее.
Вот я и стал потом, как в колхозе к этому делу подошел, лишние головки обрывать.
Сперва, понятно, на малом месте, на одной грядке.
Вижу: хорошо пошло, расширяться с этим стал, а тут и отборные вручную семена сказываться начали.
Теперь у нас как клеверная струя при очистке бежит - залюбуешься.
Нарочно люди приходят, чтоб на нее поглядеть.
Про меня и говорить нечего.
Как маленький, жду этих дней.
А ведь дело-то какое!
На днях вон новый полевод - наш-то Петруха погиб на войне с проклятыми фашистами - вычитывал на собрании, что к концу пятилетки по нашей стране под укос должно пойти что-то свыше двадцати миллионов гектаров многолетних трав.
Подумай, сколько семян потребуется.
А ведь клеверок - он всем травам трава.
Не только сверху богатство дает, а больше того в земле накопляет.
Семечко дорогое!
А наше и того дороже, потому не бурое, не красник, а сине-алое, аметистовое.
Вот и выходит, что я при аметистовом деле остался, только теперь моя старуха не ворчит, а похваливает:
- В самую точку,
Иванушка, придумал!
Это и Петрухе нашему память, как он всегда о клевере хлопотал, да и дело самой широкой руки.
Не чета твоим камешкам!
Это она, конечно, зря про камешки-то судит.
Не понимает, старая, да и Петрухе покойному не умел я втолковать, что камень никогда себя не потеряет и сила тут не в одной красоте.
Война вон, сказывают, показала, что даже каменные отходы, которые в огранку не брали, на большое дело пригодились.
Ну, я об этом помалкиваю.
Не ворошу старого.
В одном старуха права - уж очень это широкое дело и вглубь далеко идет.
Прямо сказать, землю молодит.
И глазам утешно на живую аметистовую струю поглядеть.
Будто все аметисты, какие добыл за свою жизнь, перед тобой проходят, да и те видишь, какие в горах остались.
