Маленький полустанок в ночи.
Ржавчина. Щербатый бетон. Перрон.
Лес, обступивший со всех сторон…
Молчи, грусть, молчи…
Бурая рыхлая вывеска без названия.
Без следа. Здесь уже никогда
Не останавливаются поезда.
Разве что чудом, вне расписания…
***
Тянется красно-серый экспресс.
Полужесткий плацкартный уют. Маршрут
Вечный, радищевский. Слева пьют.
За окнами лес.
Верхняя боковая. Белье. Разговор некстати.
Малолетние дуры. Хмельные бурши.
Махачкалинские санкт-петербуржцы
С анашой и лезгинкой в CD-формате.
Глядючи в заоконную синь,
В тамбурной подвешено – топорной среде
Я, с подстаканником Эр-Же-Де.
Пью Ти-Гуань-Инь.
И смолю энную подряд сигарету.
Накурившийся шалый народ орет
Про черные глаза, а кто-то жмется и ждет
Проводницы, отверзающей туалеты…
Тряская маха-мантра колес,
Теребящих четки пути… без пяти
Час, я покинул – прощай, прости, –
Знакомый до слез –
Град чугунных оград и каменных манекенов,
Вмерзших в Черную речку ленивых уток,
Восхитительно белого времени суток, –
Чтобы снова биться башкой о стену.
Поездом от бушующих драм.
По следам разлюбленных дам – не дам…
В поисках новых драм… дра-де-дам
За рупь килограмм…
Скрежет стали. Вагоны встряхнулись и стали.
Муж-алкаш, болтая «балтикой» в банке:
- Вы не слыхали, сколько минут стоянка?
Это Любань? Бологое? Вы не слыхали?..
Маленький полустанок в ночи.
Ржавчина. Щербатый бетон. Перрон.
Лес, обступивший со всех сторон…
Молчи, грусть, молчи…
Бурая рыхлая вывеска без названия.
Без следа. Здесь уже никогда
Не останавливаются поезда.
Разве что чудом, вне расписания…
- Чудово. А, возможно, и Тверь, -
Говорю, стреляя бычок во тьму.
И выхожу… – Зачем? Почему? –
В раскрытую дверь…
Сзади – стальная светящаяся борзая.
Дышит. Ждет – вот-вот – пуститься в бега.
Тянет сыростью. Сверху – сыплется мзга.
Впереди – платформа и ночь без конца и края.
Радостный мокрый ветер в лицо.
В три глотка остывший Ти-Гуань-Инь. В синь.
В пень! В стынь. За спиной – аминь! –
Тугой дрязг рессор.
Лязг, абразивный шелест, и первозданная
Вдруг, промеж глаз óбухом тишь да гладь.
Там документы, чай, ноутбук, плевать –
Здравствуй, земля! Здравствуй, обетованная!
Прелый дух и некрасовский шум.
Склизкий проржавленный ил перил…
- Вирг, ты, наверно, совсем дебил? –
Приходит на ум.
- Нет, мой друг, просто зае… устал немного.
- Знаешь, в этой затее нет ничего хорошего…
- Отвали! – и, оскальзываясь на бетонном крошеве,–
По ступеням… вслепую ищу дорогу.
Чавкает древнерусская грязь.
Хрустко ломается сухостой. Покой.
Влево и вправо сплошной стеной
Славянская вязь
Леса-мира. Хлещут мокрые ветки
Банными вениками по голым рукам.
- Вирг, ты болен!
- Послушай, иди к чертям!
Уж, не хочешь ли ты прописать мне свои таблетки?!
- Тоже мне, старец Федор Кузьмич!
Лев Толстой на рельсах, твою-то мать!
Что ты всем этим хотел сказать?
- Заткнись и не хнычь!
- Робинзон!..
- Да иди ты! Вообще, давай сменим тему!
Мне надоело выслушивать этот бред! –
Помнится, один рязанский поэт
Уже написал про тебя с бодуна поэму!
Хлюпающий в ботинках ковер
Ватного болотного мха… Труха
Лезет за шиворот, – от греха –
Вверх, на косогор…
- Есть телефон: звони, мол, поэт Виргинский…
- Послушай!
В здешней глуши есть старуха Маланья Петрова.
С нею корова, – обе они – с девятьсот второго.
Мечтает корова на рельсах отдать Богу душу –
Праведно, по-платоновски, но,
Сил не осталось давным-давно
Дойти… а Маланья смотрит в окно
Лесное кино.
И как та разумная дева в известной притче –
С фонарем – день за днем и за годом год
Ждет. Вот-вот. Скрипнет калитка и он войдет…
Ждет. И на пару с коровой старинное горе мычет.
Муж ее, Хлебоедов Иван,
От венца девятнадцати лет пропасть
Вызвался сам, защищая власть
Рабочекрестьян.
- «Жди!
- Обещаю!
- Смотри!» – вот и все прощание.
Обнял ее и ушел. Почему? Куда?
Больше она его и не видела никогда.
Только ждала. И писала в заздравное поминание.
Сватались. Только всё не у дел:
Молода, красива, – зачем житье
Ей одинокое? Та – свое:
- «Иван не велел»…
Не оставили годы деревне даже названия.
Старенький дом только духом святым и цел…
Правда, вот, помирать старухе Иван не велел:
Рада б, да надо дождаться – дала обещание…
А Иван… он остался в Крыму.
Помнится, в одном из снов штурмовал
Я вместе с ним Перекопский вал.
Могилой ему
Был Сиваш. Похоронку Маланья не получила…
- Дорогой сочинитель историй в лесковском духе,
Хорошо, ну, придумал ты эту чокнутую старуху:
Дальше что?! По ночам в лесу это все так мило!..
Ярче мхи. Ярче северный цвет.
Впереди – как будто тропа петлит.
Студнем в оврагах туман разлит.
Ланцетом рассвет…
- Дальше то, что тошно ему на небе у Бога:
Без жены одному столько лет даже рай – сарай…
Я приду, постучусь, и с порога старухе – знай –
Дождалась. Собираться можешь в дорогу…
Провожу. И приму у нее
Скудное хозяйство, старинный дом.
Жить самобытным простым трудом
Начну…
- Ё-моё!
Бабку в землю, корову, значит, на рельсы?
- Да.
- Ну и трэш! Тоже мне, доктор Смерть!..
Хочется мне на тебя посмотреть
В таком амплуа, только ведь еда,
Спички, соль, как его?.. керосин…
Ну, а печь? А печь ты топил когда? –
Доблестный воин сельхозтруда –
В полене один!
-Благонамеренный чертушка мой, дождешься
Ты у меня, – смотри, возьму, – видит Бог, –
И отключу тебе на хрен внутренний диалог!
Сам разберусь: успокойся, зря не тревожься!
Я бегу.
- От себя?
- Не совсем.
От статей, обязанных продавать
Аксессуары к iPhon’у 5,
От денежных тем,
От динамично развивающейся компании
И от возможности карьерно расти
При дефиците амбициозности
За неимением средств к сосуществованию!
От сентенций солидных людей
Про долги, Финляндию, отдых SPA,
От истеричных хмельных блядей
И блядьих grand pas…
К черту! В глухую деревню с забытым названием!
В лес, чтобы только подальше от этого бреда!
Практиковать учение Кастанеды –
Репу сажать, развивая второе внимание!..
А в ответ – как удар кистеня
Рушится на голову липкий смех –
Мой лжеесенинский человек
Стоит возле пня.
В сером своем пальто, элегантно стрижен,
«Черный человек глядит на меня в упор».
Хватит, горшочек! Закройся, сезам! Мутабо-ор!
Нет. Бесполезно… ну, что ж, до свиданья, крыша! –
Что ж, салют, господин козлоног, –
И на кой-то ляд ты ко мне пришел?..
Страха нет. Он безволен и квел
Как пьяный пророк.
- Долго еще, – ухмыляется злобный дух, –
Ты про сверх-ЧСВ мне намерен ломать пиесы?
Просто… одна несравненная маленькая поэтесса…
Ты, ведь, наверное помнишь ее, не так ли, мой друг?
- Хватит, черт! Да, заткнись, наконец! –
Я кричу. – Тебя не касается
Это совсем! – Но на пол-лица
Проклятый близнец
Благонамереннейшую растягивает улыбку:
- Вирг, все так просто! Все проще банного мыла! –
Ты был не прав. Она тебе этого не простила.
Вот и бежишь. Только… как-то все это хлипко.
Жиденько… – «я взбешен, разъярен»,
- Сукин сын! – и, вспомнив «Бойцовский клуб»,
В челюсть родимому. Сплюнув зуб,
- Безумно польщен, –
Шепелявит черт распоротыми губами
И заходится в гомерическом красном смехе.
Лес вопит. Все тонет в брызжущем эхе
И земля как желе колыхается под ногами.
Воет лес. Я куда-то плыву:
Навалилась внезапная слабость, я
Падаю навзничь кулем тряпья
В сырую траву.
Черный человек уютно завис надо мной.
Ноги скрестив. В руках потрепанный том.
Склабится черным своим окровавленным ртом:
- Брода не знаешь, – так, хрен ли кидаться в бой? –
Хмыкает. – Брось свое «отче наш»,
Это здесь не катит… и к богу в рай!
На-ка вот, лучше, перечитай:
Здесь есть персонаж, –
Машет он книгой,– который любил повторять:
Никогда. Никогда…
- Послушай, хватит трепаться…
Черный, меня тошнит от твоих демонстраций!..
«Я не боюсь! Я живой! Я УМЕЮ ЛЕТАТЬ!» –
Стукнуло по макушке. Аминь!
Из последних сил паралич стряхнул
И, без ветрил, без глотка red bull –
В рассветную синь!
Вороном? Нет! Джонатаном, свободной птицей!
Мокрые листья. Ветер. Нахлынувшая синева…
- Молодой человек, подъезжаем, скоро Москва! –
Тормошит меня синяя сонная проводница.
Дрожь стаканов. Невольный стриптиз.
Рюкзаки. Матрацы. Ноги в носках.
Кашель. Репризы на двух языках…
Эс-Вэ- парадиз.
Тает сон с последней затяжкой в тамбуре. Все. Финал.
Сумку в руки. Вперед. Чемоданы. Тюки. Перебранка.
Красным по белому вымпелы какого-то банка.
Фонари. Платформа. Рассвет. Ленинградский вокзал.
