Те ребята,
Левонтьевы-то, коим Полоз богатство показал, стали поправляться житьишком.
Даром, что отец вскоре помер, они год от году лучше да лучше живут.
Избу себе поставили.
Не то чтобы дом затейливой, а так – избушечка справная.
Коровенку купили, лошадь завели, овечек до трех голов в зиму пускать стали.
Мать-то нарадоваться не может, что хоть в старости свет увидела.
А все тот старичок – Семеныч-от – настовал.
Он тут всему делу голова.
Научил ребят, как с золотом обходиться, чтобы и контора не шибко примечала, и другие старатели не больно зарились.
Хитро ведь с золотишком-то!
На все стороны оглядывайся.
Свой брат-старатель подглядывает, купец, как коршун, зорит, и конторско начальство в глазу держит.
Вот и поворачивайся!
Одним-то малолеткам где с таким делом управиться!
Семеныч все им и показал.
Однем словом, обучил.
Живут ребята.
В годы входить стали, а все на старом месте стараются.
И другие старатели не уходят.
Хоть некорыстно, а намывают, видно...
Ну, и у ребят тех и вовсе ладно.
Про запас золотишко оставлять стали.
Только заводское начальство углядело – неплохо сироты живут.
В праздник какой-то, как мать из печки рыбный пирог доставала, к ним и пых заводской рассылка:
– К приказчику ступайте!
Велел немедля.
Пришли, а приказчик на них и накинулся:
– Вы до которой поры шалыганить будете?
Гляди-ко – в версту вымахал каждый, а на барина единого дня не рабатывал!
По каким таким правам?
Под красну шапку захотели али как?
Ребята объясняют, конечно:
– Тятеньку, дескать, покойного, как он вовсе из сил выбился, сам барин на волю отпустил.
Ну, мы и думали...
– А вы, – кричит, – не думайте, а кажите актову бумагу, по коей вам воля прописана!
У ребят, конечно, никакой такой бумаги не бывало, они и не знают, что сказать.
Приказчик тогда и объявил:
– По пяти сотен несите – дам бумагу.
Это он, видно, испытывал, не объявят ли ребята деньги.
Ну, те укрепились.
– Если, – говорит младший, – все наше хозяйство до ниточки продать, так и то половины не набежит.
– Когда так, выходите с утра на работу.
Нарядчик скажет куда.
Да, глядите, не опаздывать к разнарядке!
В случае – выпорю для первого разу!
Приуныли наши ребятушки.
Матери сказали, та и вовсе вой подняла:
– Ой, да что же это, детоньки, подеялось!
Да как мы теперь жить станем!
Родня, соседи набежали.
Кто советует прошенье барину писать, кто велит в город к горному начальству идти, кто прикидывает, на сколь все хозяйство вытянет, ежели его продать.
Кто опять пужает:
– Пока, дескать, то да се, приказчиковы подлокотники живо схватят, выпорют, да и в гору.
Прикуют там цепями, тогда ищи управу!
Так вот и удумывали всяк по-своему, а того никто не домекнул, что у ребят, может, впятеро есть против приказчикова запросу, только объявить боятся.
Про это, слышь-ко, и мать у них не знала.
Семеныч, как еще в живых был, часто им твердил:
– Про золото в запасе никому не сказывай, особливо женщине.
Мать ли, жена, невеста – все едино помалкивай.
Мало ли случай какой.
Набежит, примерно, горная стража, обыскивать станут, страстей всяких насулят.
Женщина иная и крепкая на слово, а тут забоится, как бы сыну либо мужу худа не вышло, возьмет да и укажет место, а стражникам того и надо.
Золото возьмут и человека загубят.
И женщина та, глядишь, за свою неустойку головой в воду либо петлю на шею.
Бывалое это дело.
Остерегайтесь!
Как потом в годы войдете да женитесь – не забывайте про это, а матери своей и намеку не давайте.
Слабая она у вас на языке-то – похвастать своими детоньками любит.
Ребята это Семенычево наставленье крепко помнили и про свой запас никому не сказывали.
Подозревали, конечно, другие старатели, что должен быть у ребят запасец, только много ли и в котором месте хранят – не знали.
Посудачили соседи, потужили да с тем и разошлись, что утречком, видно, ребятам на разнарядку выходить.
– Без этого не миновать.
Как не стало чужих, младший брат и говорит:
– Пойдем-ко, братко, на прииск!
Простимся хоть...
Старший понимает, к чему разговор.
– И то, – говорит, – пойдем.
Не легче ли на ветерке голове станет.
Собрала им мать постряпенек праздничных да огурцов положила.
Они, конечно, бутылку взяли и пошли на Рябиновку.
Идут – молчат.
Как дорога лесом пошла, старший и говорит:
– Прихоронимся маленько.
За крутым поворотом свернули в сторону да тут у дороги и легли за шиповником.
Выпили по стакашку, полежали маленько, слышат: идет кто-то.
Поглядели, а это Ванька Сочень с ковшом и прочим струментом по дороге шлепает.
Будто спозаранку на прииск пошел.
Старанье на него накатило, косушку не допил!
А этот Сочень у конторских в собачках ходил: где что вынюхать – его подсылали.
Давно на заметке был.
Не один раз его бивали, а все не попускался своему ремеслу.
Самый вредный мужичонко.
Хозяйка Медной горы уж сама его потом так наградила, что вскорости он и ноги протянул.
Ну, не о том разговор...
Прошел этот Сочень, братья перемигнулись.
Мало погодя щегарь верхом на лошадке проехал.
Еще полежали – сам Пименов на своем Ершике выкатил.
Коробчишечко легонький, к дрогам удочки привязаны.
На рыбалку, видно, поехал.
Этот Пименов по тому времени в Полевой самый отчаянный был – по тайному золоту.
И Ершика у него все знали.
Степнячок лошадка.
Собой невеличка, а от любой тройки уйдет.
Где только добыл такую!
Она, сказывают, двухколодешная была, с двойным дыхом.
Хоть пятьдесят верст на мах могла...
Догони ее!
Самая воровская лошадка.
Много про нее рассказывали.
Ну, и хозяин тоже намятыш добрый был, – один на один с таким не встречайся.
Не то что нынешние наследники, которые вон в том двухэтажном доме живут.
Ребята, как увидели этого рыболова, так и засмеялись.
Младший поднялся из-за кустов, да и говорит, негромко все ж таки:
– Иван Васильич, весы-то с тобой?
Купец видит – смеется парень, и тоже шуткой отвечает:
– В эком-то лесу да не найти!
Было бы что весить.
Потом придержал Ершика и говорит:
– Коли дело есть, садись – подвезу.
Такая у него, слышь-ко, повадка была – золотишко на лошади принимать.
Надеялся на своего Ершика.
Чуть что:
Ершик, ударю!» – и только пыль столбом либо брызги во все стороны.
Ребята отвечают:
Нет с собой», – а сами спрашивают:
– Где тебя,
Иван Васильич, искать утром на свету?
– Какое, – спрашивает, – дело – большое али пустяк?
– Будто сам не ведаешь...
– Ведать-то, – отвечает, – ведаю, да не все.
Не знаю, то ли оба откупаться собрались, то ли один сперва.
Потом помолчал да и говорит, как упреждает:
– Глядите, ребята, – зо?рят за вами.
Сочня-то видели?
– Ну, как же.
– А щегаря?
– Тоже видели.
– Еще, поди, послали кого за вами доглядывать.
Может, кто и охотой.
Знают, вишь, что вам к утру деньги нужны, вот и караулят.
И то поехал вас упредить.
– За то спасибо, а только мы тоже поглядываем.
– Вижу, что понаторели, а все остерегайтесь!
– Боишься, как бы у тебя не ушло?
– Ну, мое-то верное.
Другой не купит – побоится.
– А почем?
Пименов прижал, конечно, в цене-то.
Ястребок ведь.
От живого мяса такого не оторвешь!
– Больше, – говорит, – не дам.
Потому дело заметное.
Срядились.
Пименов тогда и шепнул:
– На брезгу по Плотинке проезжать буду, – подсажу...
Пошевелил вожжами:
Ступай,
Ершик, догоняй щегаря!» На прощанье еще спросил:
– На двоих али на одного готовить?
– Сами не знаем – сколь наскребется.
Полишку все ж таки бери, – ответил младший.
Отъехал купец.
Братья помолчали маленько, потом младший и говорит:
– Братко, а ведь это Пименов от ума говорил.
Неладно нам большие деньги сразу оказать.
Худо может выйти.
Отберут – и только.
– Тоже и я думаю, да быть-то как?
– Может, так сделаем!
Сходим еще к приказчику, покланяемся, не скинет ли маленько.
Потом и скажем, – больше четырех сотен не наскрести, коли все хозяйство продать.
Одного-то, поди, за четыре сотни выпустит, и люди будут думать, что мы из последнего собрали.
– Так-то ладно бы, – отвечает старший, – да кому в крепости оставаться?
Жеребьевкой, видно, придется.
Тут младший и давай лебезить:
– Жеребьевка, дескать, чего бы лучше!
Без обиды...
Про это что говорить...
Только вот у тебя изъян... глаз поврежденный...
В случае оплошки тебя в солдаты не возьмут, а меня чем обракуешь?
Чуть что – сдадут.
Тогда уж воли не увидишь.
А ты бы пострадал маленько, я бы тебя живо выкупил.
Году не пройдет – к приказчику пойду.
Сколь ни запросит – отдам.
В этом не сумлевайся!
Неуж у меня совести нет?
Вместе, поди-ко, зарабатывали.
Разве мне жалко!
Старшего-то у них Пантелеем звали.
Он пантюхой и вышел.
Простяга парень.
Скажи – рубаху сымет, другого выручит.
Ну, а изъян, что окривел-то он, вовсе парня к земле прижал.
Тихий стал, – ровно все-то его больше да умнее.
Слова при других сказать не умеет.
Помалкивает все.
Меньший-то,
Костька, вовсе не на эту стать.
Даром что в бедности с детства рос, выправился, хоть на выставку.
Рослый да ядреный...
Одно худо – рыжий, скрасна даже.
Позаглаза-то его все так и звали – Костька Рыжий.
И хитрый тоже был.
У кого с ним дело случалось, говаривали:
У Костьки не всякому слову верь.
Иное он и вовсе проглотит».
А подсыпаться к кому – первый мастер.
Чисто лиса, так и метет, так и метет хвостом...
Пантюху-то Костька и оболтал живехонько.
Так все
Костькиному и вышло.
Приказчик сотню скинул, и Костька на другой день вольную бумагу получил, а брату будто нисхождение выхлопотал.
Ему приказчик на Крылатовский прииск велел отправляться.
– Верно, – говорит, – твой-то брат сказывает.
Там тебе знакомее будет.
Тоже с песками больше дело.
А людей, все едино, что здесь, что там, недохватка.
Ладно уж, сделаю тебе нисхождение.
Ступай на Крылатовско.
Так Костька и подвел дело.
Сам на вольном положении укрепился, а брата на дальний прииск столкал.
Избу и хозяйство он, конечно, и не думал продавать.
Так только вид делал.
Как Пантелея угнали,
Костька тоже стал на Рябиновку сряжаться.
Одному-то как?
Чужого человека не миновать наймовать, а боится – узнают через него другие, полезут к тому месту.
Нашел все ж таки недоумка одного.
Мужик большой, а умишко маленький – до десятка счету не знал.
Костьке такого и надо.
Стал с этим недоумком стараться, видит – отощал песок.
Костька, конечно, заметался повыше, пониже, в тот бок, в другой – все одно, нет золота.
Так мельтешит чуть-чуть, стараться не стоит.
Вот Костька и придумал на другой берег податься – ударить под той березой, где Полоз останавливался.
Получше пошло, а все не то, как при Пантелее было.
Костька и тому рад, да еще думает – перехитрил я Полоза.
На Костьку глядя, и другие старатели на этом берегу пытать счастья стали.
Тоже, видно, поглянулось.
Месяца не прошло – полно народу набилось.
Пришлые какие-то появились.
В одной артелке увидел Костька девчонку.
Тоже рыженькая, собой тончава, а подходященька.
С такой по ненастью солнышко светеет.
А Костька по женской стороне шибко пакостник был.
Чисто приказчик какой, а то и сам барин.
Из отецких не одна девка за того Костьку слезами умывалась, а тут что... приисковая девчонка.
Костька и разлетелся, только его сразу обожгло.
Девчоночка ровно вовсе молоденькая, справа у ней некорыстна, а подступить непросто.
Бойкая!
Ты ей слово, она тебе – два, да все на издевку.
А руками чтобы – это и думать забудь.
Вот Костька и клюнул тут, как язь на колобок.
Жизни не рад стал, сна-спокою решился.
Она и давай его водить и давай водить.
Есть ведь из ихней сестры мастерицы.
Откуда только научатся?
Глядишь – ровно вовсе еще от малолетков недалеко ушла, а все ухватки знает.
Костька сам оплести кого хочешь мог, а тут другое запел.
– Замуж, – спрашивает, – пойдешь за меня?
Чтоб, значит, не как-нибудь, а честно-благородно, по закону...
Из крепости тебя выкуплю.
Она знай посмеивается:
– Кабы ты не рыжий был!
Костьке это нож вострый – не глянулось, как его рыжим звали, – и на шутку поворачивает:
– Сама-то какая?
– То, – отвечает, – и боюсь за тебя выходить.
Сама рыжая, ты – красный, ребятишки пойдут – вовсе опаленыши будут.
Когда еще примется Пантелея хвалить.
Знала как-то его.
На Крылатовском будто встретила.
– Ежели бы вот Пантелей присватался, без слова бы пошла.
На примете он у меня остался.
Любой парень.
Хоть один глазок, да хорошо глядит.
Это она нарочно – Костьку поддразнить, а он верит.
Зубом скрипит на Пантелея-то, так бы и разорвал его, а она еще спрашивает:
– Ты что же брата не выкупишь?
Вместе, поди, наживали, а теперь сам на воле, а его забил в самое худое место.
– Нету, – говорит, – у меня денег для него.
Пусть сам зарабатывает!
– Эх ты, – говорит, – шалыган бесстыжий!
Меньше тебя, что ли,
Пантелей работал?
Глаз-то он потерял в забое, поди?
Доведет так-то Костьку до того, что закричит он:
– Убью стерву!
Она хоть бы што.
– Не знаю, – говорит, – как тогда будет, только живая за рыжего не пойду.
Рыжий да шатоватый – нет того хуже!
Отшибет так Костьку, а он того больше льнет.
Все бы ей отдал, лишь бы рыжим не звала да поласковее поглядела.
Ну, подарков она не брала...
Даже самой малости.
Кольнет еще, ровно иголкой ткнет:
– Ты бы это Пантелею на выкуп поберег.
Костька тогда и придумал на прииске гулянку наладить.
Сам смекает:
Как все-то перепьются, разбирайся тогда, кто что наработал.
Заманю ее куда, поглядим, что на другой день запоет...»
Люди, конечно, примечают:
– Что-то наш Рыжий распыхался.
Видно, хорошо попадать стало.
Надо в его сторону удариться.
Думают так-то, а испировать на даровщинку кто отопрется?
Она – эта девчонка – тоже ничего.
Плясать против Костьки вышла.
На пляску, сказывают, шибко ловкая была.
Костьку тут и вовсе за нутро взяло.
Думки своей все ж таки Костька не оставил.
Как понапились все, он и ухватил эту девчонку, а она уставилась глазами-то, у Костьки и руки опустились, ноги задрожали, страшно ему чего-то стало.
Тогда она и говорит:
– Ты, рыжий-бесстыжий, будешь Пантелея выкупать?
Костьку как обварило этими словами.
Разозлился он.
– И не подумаю, – кричит. – Лучше все до копейки пропью!
– Ну, – говорит, – твое дело.
Было бы сказано.
Пропивать пособим.
И пошла от него плясом.
Чисто змея извивается, а глазами уперлась – не смигнет.
С той поры и стал Костька такие гулянки чуть не каждую неделю заводить.
А оно ведь не шибко доходно – полсотни человек допьяна поить.
Приисковый народ на это жоркий.
Пустяком не отойдешь, а то еще на смех поднимут:
– Хлебнул-де из пустой посудины на Костькиной гулянке – неделю голова болела.
Другой раз позовет, две бутылки с собой возьму.
Не легче ли будет?
Костька, значит, и старался, чтоб вино и там протча в достатке было.
Деньжонки, какие на руках были, скорехонько умыл, а выработка вовсе пустяк.
Опять отощал песок, хоть бросай.
Недоумок, с которым работал, и тот говорит:
– Что-то, хозяин, ровно вовсе не блестит на смывке-то.
Ну, а та девчонка знай подзуживает:
– Что,
Рыжий, приуныл?
Каблуки стоптал – на починку не хватает?
Костька давно видит – неладно у него выходит, а совладать с собой не может.
Погоди, – думает, – я тебе покажу, как у меня на починку не хватает».
Золотишка-то у них с Пантелеем порядком было.
В земле, известно, хранили.
В своем же огороде, во втором слою.
Сковырнут лопатки две сверху, а там песок с глиной...
Тут и бросали.
Ну, место хорошо запримечено было, до вершков все вымерено.
В случае, и горной страже прискаться нельзя.
Ответ тут бывалый:
Самородное, дескать.
Не знали, что эдак близко.
Вон какую даль отшагивали, а оно вон где – в огороде!»
Кладовуха эта земляная, что говорить, самая верная, только вот брать-то из нее хлопотно, да и оглядываться приходится.
Это у них тоже хорошо подогнано было.
Кустики за банешкой посажены были, камни кучкой подобраны.
Однем словом, загорожено.
Вот Костька выбрал ночку потемнее и пошел в свою кладовуху.
Снял, где надо, верхний слой, нагреб бадью песку и в баню.
Там у него вода заготовлена.
Закрыл окошко, зажег фонарь, стал смывать, и ничем-ничего – ни единой крупинки.
Что, думает, такое?
Неуж ошибся?
Пошел опять.
Все перемерял.
Нагреб другую бадью – даже виду не показало.
Тут Костька и остерегаться забыл, – с фонарем выскочил.
Оглядел еще раз с огнем.
Все правильно.
В самом том месте верхушка снята.
Давай еще нагребать.
Может, думает, высоко взял.
Маленько показалось, только самый пустяк.
Костька еще глубже взял – та же штука: чуть блестит.
Костька тут вовсе себя потерял.
Давай дудку, как на прииске, бить.
Только недолго ему вглубь-то податься пришлось, – камень-сплошняк оказался.
Обрадовался Костька, через камень небось и Полозу золота не увести.
Тут оно где-нибудь, близко.
Потом вдруг хватился:
Ведь это Пантюшка украл!»
Только подумал, а девчонка та, приисковая-то, и появилась.
Потемки еще, а ее всю до капельки видно.
Высоконькая да пряменькая, стоит у самого крайчика и на Костьку глазами уставилась:
– Что,
Рыжий, потерял, видно?
На брата приходишь?
Он и возьмет, а тебе поглядеть осталось.
– Тебя кто звал, стерва пучешарая?
Схватил ту девчонку за ноги да что есть силы и дернул на себя, в яму.
Девчонка от земли отстала, а все пряменько стоит.
Потом еще вытянулась, потончала, медяницей стала, перегнулась Костьке через плечо, да и поползла по спине.
Костька испугался, змеиный хвост из рук выпустил.
Уперлась змея головой в камень, так искры и посыпались, светло стало, глаза слепит.
Прошла змея через камень, и по всему ее следу золото горит, где каплями, где целыми кусками.
Много его.
Как увидел Костька, так и брякнулся головой о камень.
На другой день мать его в дудке нашла.
Лоб ровно и не сильно разбил, а умер отчего-то Костька.
На похороны с Крылатовского Пантелей пришел.
Отпустили его.
Увидел в огороде дудку, сразу смекнул – с золотом что-то случилось.
Беспокойно Пантелею стало.
Надеялся, вишь, он через то золото на волю выйти.
Хоть слышал про Костьку нехорошо, а все верил – выкупит брат.
Пошел поглядеть.
Нагнулся над дудкой, а снизу ему ровно посветил кто.
Видит – на дне-то как окно круглое из толстого-претолстого стекла, и в этом стекле золотая дорожка вьется.
Снизу на Пантелея какая-то девчонка смотрит.
Сама рыженька, а глаза чернехоньки, да такие, слышь-ко, что и глядеть в них страшно.
Только девчонка та ухмыляется, пальцем в золоту дорожку тычет:
Дескать, вот твое золото, возьми себе.
Не бойся!» Ласково вроде говорит, а слов не слышно.
Тут и свет потух.
Пантелей испугался сперва: наважденье, думает.
Потом насмелился, спустился в яму.
Стекла там никакого не оказалось, а белый камень – скварец.
На казенном прииске Пантелею приходилось с камнем-то этим биться.
Попривык к нему.
Знал, как его берут.
Вот и думает:
Дай-ко попытаю.
Может, и всамделе золото тут».
Притащил, что подходящее, и давай камень дробить в том самом месте, где золотую дорожку видел.
И верно – в камне золото и не то что искорками, а большими каплями да гнездами сидит.
Богатимая жилка оказалась.
До вечера-то Пантелей чистым золотом фунтов пять либо шесть набил.
Сходил потихоньку к Пименову, а потом и приказчику объявился.
– Так и так, желаю на волю откупиться.
Приказчик отвечает:
– Хорошее дело, только мне теперь недосуг.
Приходи утречком.
На прохладе об этом поговорим.
Приказчик по Костькиному-то житью, понятно, догадался, что деньги у него были немалые.
Вот и придумывал, как бы Пантелея покрепче давнуть, чтоб побольше выжать.
Только тут, на Пантелееве счастье, рассылка из конторы прибежал и сказывает:
– Нарочный приехал.
Завтра барин из Сысерти будет.
Велел все мостки на Полдневную хорошенько уладить.
Приказчик, видно, испугался, как бы все у него из рук не уплыло, и говорит Пантелею:
– Давай пять сотенных, а по бумаге четыре запишу.
Сорвал-таки сотнягу.
Ну,
Пантелей рядиться не стал.
Рви, – думает, – собака, – когда-нибудь подавишься».
Вышел Пантелей на волю.
Поковырялся еще сколько-то в ямке на огороде.
После и вовсе золотишком заниматься перестал.
Без него, думает, спокойнее проживу».
Так и вышло.
Хозяйство себе завел, не сильно большое, а биться можно.
Раз только с ним случай вышел.
Это еще когда он женился.
Ну, он кривенький был.
Невесту без затей выбрал, смиренную девушку из бедного житья.
Свадьбу попросту справили.
На другой день после венца-то молодая поглядела на свое обручальное кольцо и думает:
Как его носить-то.
Вон оно какое толстое да красивое.
Дорогое, поди.
Еще потеряешь».
Потом и говорит мужу:
– Ты что же,
Пантюша, зря тратишься?
Сколько кольцо стоит?
Пантелей и отвечает:
– Какая трата, коли обряд того требует.
Полтора рубля за колечко платил.
– Ни в жизнь, – говорит жена, – этому не поверю.
Пантелей поглядел и видит – не то ведь кольцо-то.
Поглядел на свою руку – и там вовсе другое кольцо, да еще в серединке-то два черных камешка, как глаза горят.
Пантелей, конечно, по этим камешкам сразу припомнил девчонку, которая ему золотую дорожку в камне показала, только жене об этом не сказал.
Зачем, дескать, ее зря тревожить».
Молодая все-таки не стала то кольцо носить, купила себе простенькое.
А мужику куда с кольцом?
Только и поносил Пантелей, пока свадебные дни не прошли.
После Костькиной смерти на прииске хватились:
– Где у нас плясунья-то?
А ее и нет.
Спрашивать один другого стали – откуда хоть она?
Кто говорил – с Кунгурки пристала, кто – с Мраморских разрезов пришла.
Ну, разное...
Известно, приисковый народ, набеглый...
Досуг ему разбирать, кто ты да каких родов.
Так и бросили об этом разговор.
А золотишко еще долго на Рябиновке держалось.
