Трамваев острые трели...
Шипение шин, завыванье гудков...
По краю панели
Ширмы из старых мешков.
На ширмах натыканы плотно
Полотна:
Мыльной пеной цветущие груши,
Корабли, словно вафли со взбитыми сливками,
Першеронов ватные туши,
Волны с крахмальными гривками
И красавицы в позах французского S,—
Не тела, а дюшес...
Над собачьего стиля буфетом-чудовищем,—
Над домашним своим алтарем
Повесишь такое чудовище,—
Глаза волдырем!
_____
У полочек, расправивши галстуки-банты,
Дежурят Рембрандты,—
Старик в ватерпруфе затертом
Этаким чертом
Вал бороды зажимает в ладонь.
Капюшон — пузырем за спиной,
Войлок — седою копной,
В глазах угрюмый и тусклый огонь...
Рядом — кургузый атлет:
Сорок пять лет,
Косые табачные бачки,
Шотландские брючки,
Детский берет,—
Стоит часовым у нормандских своих деревень,
Равнодушный, как пень,
У крайних щитов
Средь убого цветистых холстов,
Как живая реклама,
Свирепо шагает художница-дама:
Охра плоских волос,
Белилами смазанный нос,
Губы — две алые дыньки,
Веки в трагической синьке,—
Сорок холстов в руках,
А обед в облаках...
_________
Но прохожие воблою вялой
Сквозь холщовый текут коридор.
То какой-нибудь плотный малый
В першеронов направит взор...
То старушка, нежное сердце,
Вдруг приклеит глаза к холсту:
На подносе три алые перца
К виноградному жмутся листу...
Но никто — собаки!— не купит,
Постоят и дальше в кафе,—
И художник глаза лишь потупит,
Оттопырив мешком галифе...
Лишь один господин солидный
С худосочною килькой-женой —
Уж совсем, совсем очевидно —
Выбрал нимфу с жирной спиной,
Но увидел цифру «сто двадцать»,
(А ведь рама без малого сто!)
И не стал даже, пес, торговаться,—
Отошел, запахнувши пальто...
