Бывал и наш народ неправ,
когда на гнет не обижался,
и гениев своих поправ,
лжегениями обольщался.
Влип в хлад и глад, в очередя,
как в пасти волчие, в напасти,
башку лихую очертя,
и ухитрился, как дитя,
на столько удочек попасться.
О, Господи, за что, скажи
народ обманывали столько!
Но не заслуживал он лжи.
Доверчивость сбивала с толку.
Вблизи потемкинских ворот
махала чернь императрице.
Она вздыхала «О, народ!»,
до слез готова умилиться.
Держа бургундское вино
в когда-то пыточном подвале,
они – уж так заведено –
народ поддельный создавали.
Но что же делать нам, когда
кроме трясины нету брода,
и неподдельная беда
у неподдельного народа.
Он выжил у Орды в плену.
Он Бонапарта объегорил.
Он спас от Гитлера страну
многомильонным вдовьим горем.
Но после стольких наших ран
не лучше, чем режим чинушный,
литературы стебный срам
и кинофильмов стиль чернушный.
Жестокость даже правдой врет.
Вы что, душою оржавели?
Да вы хотя бы свой народ,
как раненого, пожалели.
Он спас – тому свидетель я –
любви застенчивой прелестность,
и сохранил среди ворья
всех изумляющую честность.
«Пока свободою горим…»,
не догорит в чистейших русскость,
и если рухнул Третий Рим,
Россия совести не рухнет.
В послепожарищном дыму
грех над золою изгаляться.
Негож к народу своему
высокомерный дух злорадства.
