посвящаю МЦ здешнее, доныне рождённое и всё последующее
-
Когда внутри меня стало неминуемо холодно, я купила малое собрание сочинений Марины Ивановны Цветаевой. Мне совершенно не хотелось стихов – хотелось только чем-то согреть руки. От моего навязчивого беспокойства за судьбу родной страны, от бесконечного ощущения несправедливости вокруг, от невлюбленной тоски открыла книгу на главном – «Повесть о Сонечке». Два года назад, в моём глубоком младенчестве, я встретилась случайно на Борисоглебском переулке (лбом в камень) с Мариной. Ее грузный и странный памятник размладенчествовал меня бесповоротно – всю зиму взахлеб читала стихи, любила только её, только Марину. Как собака, любила – с печальными глазами ходила, стихи ей писала, по улицам как призрак, тире ставила невпопад – любила, хочется верить, цветаевской Любовью:
На встречных женщин – тех, живых, счастливых, –
Горжусь, как смотришь, и ловлю слова:
- Сборище самозванок! Все мертвы вы!
Она одна жива!
МЦ, 1919
Боль по Марине была столь невыносима, что пришлось мне читать других поэтов.
Но вот – в темные, безрадостные дни, когда ни стихи Марины, ни стихи других не вернут в меня жизнь – я, ведомая рукой Бога ли, Марины ли, поняла, что спастись могу лишь «Повестью о Сонечке». И спаслась…
Раньше не могла её читать – боялась захлебнуться. Думала, мол прочту перед смертью, чтобы как факт, как данное. Думала: «Вот всё Маринино прочту – все 7 томов, а Сонечку оставлю. Иначе умру от тоски». А потом поняла, что ходить по Земле не могу, пока не узнаю, как сильно Марина в ту страшную зиму 1919 года была счастливая, как немыслимо была живая, как неистово любила Сонечку и весь мир, всю любовь, воплощенные в Сонечке. Да – Марина по-настоящему любила Любовь и тех, в ком она правила безоговорочно.
_____________
Сегодня, идя по Поварской, я чувствую Маринину гордую походку рядом. Московские безлюдные переулки в районе Арбата с их зданиями дореволюционных времен, на которых, будто надгробия, сверкают мемориальные таблички (с такого по такое-то этот дом обнимал того-то – умершего), действуют на меня метафизическим образом, особенно зимой, особенно когда рядом – рукав-в-рукав – Марина.
И вот я уже белогвардеец: гордый и с оружием (непременно иностранным); неизменно голодный; влюбленный в какую-нибудь томную, немолодую даму; на мне кожаные сапоги с грубыми носами; руки мои – большие и белые, всегда сжатые в кулак; смотрю я чаще вверх, чем вниз; в прошлом писал стихи, но оказался бездарным поэтом. Потом я бегу (нет! не бегу, конечно – а вынужден буду уехать) в Крым. Далее никак не захочу эмигрировать, полюблю молодую девочку в каком-нибудь беленьком платье, вернусь с ней в Петроград в начале 20-х и вскоре буду расстрелян (по подозрению в подготовке контрреволюции или попросту за то, что взгляд мой слишком гордый). И как только свинцовая пуля какого-нибудь сложного калибра кладет меня на землю, нет! непременно на лёд (пусть стреляют зимой на реке), я сразу люблю белогвардейца, иду переулочками и люблю… «Белогвардейцы! Черные гвозди в ребра Антихристу!» А Марина всё рукав-в-мой-рукав ступает рядом и дышит – не-в-петле.
-
Далее я резко и уверенно (трамвайно) поворачиваю с Поварской на Борисоглебский. Маринин шаг ускоряется, мой за ним – я уже бегу. Сердце рвется, Маринино сердце рвется в земле.
-
На Борисоглебском я – Сонечка. Уменьшаюсь. Чернею. Хорошею. Теперь смех мой звонок, совесть чиста, мысли легки. Я, Сонечка, не пишу больше этой болезненной прозы. Я, Сонечка, лечу после студийного выступления к Марине (звучит как к морю). Марина жива. Вметаюсь в дверь, словно вихрь морской. Эхом моё приветственное «Ма-ри-на!» отдаётся в Маринином старинном доме. Марина с чердака:
- Сонечка! Тише! Аля только уснула. Ей целый день мерещился всадник Жуковского (мне – всю жизнь). Совсем не хотела ложиться…
Я взлетаю по лестнице легкой поступью, целую Марину нежным своим приветствием и торжественно:
-Марина! Я пришла!
- Сонечка, я вижу, – с нежностью.
- Марина! Прочтите мне сегодняшнее.
Читает.
- Сонечка, у вас румянец.
- Марина, я так люблю! Сегодня, Марина, я стояла в очереди за картошкой. Все со своими рыженькими талончиками. Рыженькими, Марина! А рядом красноармеец, большой и в сапогах, стоял... И у него были до того печальные глаза, Марина, что я их сразу полюбила.
- Красноармеец… Сонечка, у него, должно быть, страшно волосатые руки!
- Ма-ри-на!!! Я этим печальным глазам так и отдала свой талончик, рыженький, Марина.
- Сонечка, но румянец…
- Марина, так у меня румянец от этих глаз, понимаете?
- Да, Сонечка, печальных.
- Печальных, Марина! Я только этими глазами и питаюсь… Марина, ну прочтите еще (по-детски умоляю)!
-
Рассвет застает революционную Москву. Я просыпаюсь уже не Сонечкой, хотя и не засыпала вовсе. Сонечка во мне «так и кончилась с припевом: «Моя маленькая!» (Марининым голосом). Снег блестит, солдаты наступают друг другу на ноги в трамвае. Трамвай опасен в своей первостепенности, в своей революционности. Давит он безразлично и без разбору. Я в трамвае оттираюсь от плевочков большевиков. Странные люди. «Мракобесие. – Смерч. – Содом». У меня печальные глаза, как у Сонечкиного красноармейца. Но в сущности я совсем не таков – у меня Лебединый Стан. «И метет, метет метлою Богородица-Метель».
-
Если глаза большие, они непременно черные. Отчего?
-
Мне каждый раз неизменно грустно от отсутствия ныне на Поварской Церкви Бориса и Глеба, той самой в виде просфоры. Её так безжалостно, неправильно, животно снесли в 1936 году. Марина бы не простила, не приняла. Я по-своему трагически люблю белые церкви – но не склонять в них голову, а поднимать; люблю церкви не потому, что там бог, люблю же потому, что я там бог. Верю в то, что бог наблюдает, Человек же создает. Чудо не в боге, чудо в нашей вере в него. Без человека нет бога. Без бога нет истины. Человек – истина. Моя истина – Марина. Маринина истина – Сонечка. Марина могла целовать руки своей истине, я не могу. Не посмею. Не сумею.
-
Почему, когда целуют, всегда целуют тыльные стороны ладоней? Ведь любовь, она в самих ладонях. Стихи – в ладонях.
-
Мы с Мариной (сплетены в рукавах) идем над маргаритками не от докторской чумы – от пушкинской. Маргаритки наши растут в переулках Арбата мило и бесчестно (по-сонечкиному). Вся моя земная тоска – по Марине – не по поэту, а по Женщине, по самому Морскому, порожденному русской землей, по самому милому имени, по кудрям, золотистым и уже слегка белеющим, по стремительности жестов, по нежности голоса, неумолимой нежности.
Каждый раз, заходя (почти всегда нарочно) на Борисоглебский, целую Маринину холодную руку, грубо выбитую из камня, и плачу украдкой куда-то вглубь себя – ведь не передается памятнику тепло моих губ, и земле не передается, и страницам, и только лишь московский зимний воздух несет в своих кротких ветрах маленькие частички – меченые атомы – Марининых губ-рук, сто лет назад так щедро дарящих себя миру.
- Вот, Марина, я и любила – Вас!
январь 2018 г.,
Ася К. (здесь она же - Мария Т.)
