Чернявский

Чернявский

(ПОВЕСТЬ)

В. П. Алексеев

« - Я с друзьями проблемы свои решу,

Те, что не разрешил без них.

А после прощения попрошу

У старых друзей своих,

У старых друзей своих».

(А. Макаревич, «Увы, постоянство…»)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Есть на берегу Чёрного моря небольшой курортный городок Анапа. В общем-то, ничем особым он не привлекателен, город как город, курорт как курорт, если бы не одно «но»…

Дело в том, что в самом центре этого зелёного, полного морским духом, в те года одноэтажного города прошли мои лучшие годы. Это было давно, в 1976 – 1981гг., вроде бы пора забыть. Ведь с тех пор, как говорится, много воды утекло. Нет больше моей Страны, в которой я родился и жил 25 лет своей жизни, наверняка нет уже некоторых ребят, с которыми мне посчастливилось быть знакомым, но то, о чём я хотел бы поведать, копилось во мне не один день. Я думал о том, как об этом написать, с самого начала, т. е. с того дня 1980г., когда однажды Алёша Гурьев и Андрей Максимов, возбужденные, как и все «старики» только что узнанной новостью о главном герое этой истории, затащили меня в детскую будку (каких немало в каждом садике) и наперебой стали рассказывать неожиданную развязку и один из эпизодов этой истории. Именно тогда у меня возникла первая мысль написать о Саше Чернявском, но в каком жанре? Сам сюжет об этом деле едва тянет на небольшой рассказик, но что-то меня останавливало его написать. Я долго не мог понять почему? И только сейчас, относительно недавно понял: история с Сашей – хороший повод рассказать обо всех пяти годах моего пребывания в детском санатории сначала закрытого, а в последние годы – чуть «приоткрытого», типа «Голубая волна».

Однажды, лет 20 назад, я уже начинал писать эту вещь как роман, но меня остановила моя неспособность описывать то, что нуждается в точном описании. Так мне тогда казалось. Теперь я думаю, что просто был не готов к этому. Когда же распался Советский Союз, по РТР показали какой-то вшивый фильм, где в каком-то санатории дети с ограниченными возможностями (как в нашем языке можно сказать помягче) устраивают бойкот по какому-то пустяковому поводу. Для меня было очевидно насколько далеки создатели фильма от темы, за которую взялись. Честно говоря, я и забыл тот пустяковый повод. Ведь всякий бунт, всякая «заварушка» лишь тогда чего-нибудь стоит, когда речь идёт о человеческой жизни. Иначе любое разрушение бессмысленно. Другое дело – какова цена этой самой жизни?

В нормальных условиях этот вопрос кажется более философской и менее практичной категорией, но там, где я был, этот вопрос не казался таким, уж, лишённым основания. Все эти и другие факторы и подвигли меня, в конечном счёте, на написание этой повести.

И ещё: пользуясь тем, что сюжет минимален, я намерен высказать на страницах этой повести некоторые свои мысли, поэтому вам может показаться, что повесть скучна.

Часть первая

Знакомство

Глава 1.

1.

1980 год. Мы только что приехали с лечения, не то с ванн, не то с грязей, – какая теперь разница? По графику после отдыха до обеда оставалось минут 15, на улице снова было пасмурно и нас, как обычно, собрали в игровой. Я уже писал в рассказе «Всё прогрессивное человечество…», что это был самый плохой «поток». По крайней мере, для меня. Быть может, для «новичков» этот «поток» и был обычным, ведь они не знали, что здесь бывает лучше, но так получилось, что на этот раз сюда приехали в основном «старички». Так было не часто, но на этот раз получилось именно так. Ребята занимались кто чем горазд, Полина Андреевна дремала, время от времени просыпаясь, что бы сказать традиционное «Так-так»… Всё было как обычно.

Вдруг из длинного коридора послышался приближающийся грохот костылей. Кто бы это мог быть? Все «костыльники», вроде, уже тут, заезд давно кончился… Гость? Так и есть: секунду спустя сначала мы увидели радушную улыбку Полины Андреевны, которая сидела у двери и первая увидела пришедшего, потом в дверях появилась улыбка самого гостя. Это был Миша Урываев, другая легенда «Голубой волны».

–Ба, какие люди! – естественный возглас удивлённого неожиданной встречей человека. – Надолго к нам, какими судьбами, из каких краёв?

–Здравствуйте, Полина Андреевна. Да вот, заглянул минут на 5, еле-еле удрал. Сейчас я в 5 ой группе…

Слово за слово – обычный разговор, воспоминания.… Ведь всегда есть, что вспомнить человеку, знавшему тут каждый уголок, знакомого с большинством из здесь присутствующих. Ещё долго бы ничего не происходило (по моему мнению) если бы не одна невзначай брошенная фраза, которая не могла не взбудоражить около половины слышавших о Чернявском хотя бы что-нибудь. Ведь даже если кто-то и не был во втором «потоке» Саши (как я, например), всё равно он не мог не знать, что с ним произошло. Миша сказал буквально следующее:

– А вы знаете, Саша пошёл…

2.

Начало апреля, вечер, 1978 год. Мы с папой только что вышли из приёмного покоя и собирались уже идти по обычному маршруту – вперёд и налево, как вдруг в темноте послышался знакомый голос:

– Вы, вероятно, во вторую группу?

– Да, – ответил папа.

– Так вам не туда, там сейчас идёт капитальный ремонт, – сказала неожиданно появившаяся из темноты фигура врача то ли 1 ой, то ли 3 ей группы, как позже узнал Антонины Ивановны.

– Да-а, а нам никто не сказал, – удивлённо произнёс папа.

– Вам надо счас сразу налево, обойти этот дом и зайти с той стороны. Позвольте, я вас провожу.

– Спасибо, хне надо, мы поняли.

– Это где раньше школа была и клуб? – уточнил я. – Знаем!

Так я в первый и последний раз оказался не в своём корпусе. Впрочем, и этот корпус для меня был не в диковинку; в 1976 году меня возили сюда (на коляске) учиться в 3 ий класс. Кроме того, здесь располагался киноклуб, состоящий из двух помещений-кабинетов, между которыми в довольно-таки толстой стене были проделаны 2 квадратных проёма для киноаппарата. Интересно, куда же его разместили теперь? – мелькнула, было, у меня мысль, но тут же я увидел вдали контуры как будто достроенного корпуса, и мне сразу стало понятно, что этот киноклуб мог оказаться именно там.

Когда мы вошли в помещение, нас встретил почему-то радушный голос идущей на встречу нам Анастасии Ивановны:

– Ба, кого я вижу!

– Да, это мы. Как говорится, чудны дела твои… – ну, и т. д.

Из всего этого диалога, который ни для кого ничего не значил, может быть, стоило бы выделить (с целью показа живости разговора) слова о том, что теперь у меня такой-то номер, что означает, что под этим номером будут и шкафчик, и вешалка для полотенца, и полка для стаканов, да зачем? – В разные «потоки» у нас были разные «навороты» (как бы я теперь выразился), а во время большого ремонта что-то должно быть не так. Эти номера не отменили и после заезда в основной наш корпус, как говорится, коней на переправе не меняют.

Я пошёл спать по указанному адресу, очутившись там, где в 1976 году так сказать, обучался в 3 ем классе, а папа ещё долго беседовал с Анастасией Ивановной.

Утро того дня началось как обычно. Все, кто заехал, уже позавтракали и расположились здесь же, в игровой, совмещённой со столовой. В зимний период так делалось и в нашем корпусе (впоследствии я поймал себя на том, что постоянно сравнивал то, что было с тем, что стало), ничего удивительного тут нет. Где-то минут через 15 тётя Рая Запорожец (это фамилия такая) довольно-таки грубо вкатила и поставила за стол коляску с новеньким:

– Встречайте, господин 420! – и ушла.

Да, в те года, пока «тяжёлых» было относительно мало, нелюбовь к ним «младший состав медперсонала» ещё не особо и скрывал. В основном, естественно, было отчего: таскать «многотонные бомбы» не каждому понравится. Кроме того, парень был одет в явно казённую не то кофточку, не то костюм (по моему, даже создатели сего творения не знают, что это такое), в котором в 1976 году был одет умственно недоразвитый Саша Поздняков, в свои 16 лет владеющий неполным словарём небезызвестной Эллочки – Людоедочки и ничего не понимающий. Однако, сев (вкатившись) за стол, парень глубоко вздохнул и, положив руки крест-накрест на стол, медленно и тяжеловато опустил на них голову.

«Э, нет, этот парень – не дурак», – подумал я, увидев до боли знакомую позу. В этой позе я, т. с., «ностальгировал» по дому. Пока столы были старые и на них были клеёнчатые скатерти, я под них клал письма, записки и т. п., а затем время от времени их перечитывал. Почему-то мне показалось, что ему тоже будет чего класть. Как позже выяснится, я не ошибся.

Я взял ходилку и подошёл к нему:

– Как тебя зовут?

– Саша…

3.

Январь, то ли 4 ое, то ли 5 ое число 1976 года. Ночь. Мы с папой и мамой впервые перешагнули порог «Голубой волны». 6 лет назад мы уже здесь, насколько я понимаю, были, но на консультации, приехав в другой санаторий. То посещение я, естественно, почти не помню, а потому сейчас я в первый раз за шикарными воротами этого заведения. Мы входим в приёмный покой. На столе стоит графин с водой, и мне почему-то захотелось пить.

Новый год мы справили дома. А на следующий день я почему-то заболел. Позже я не ещё однажды умудрюсь температурить накануне отъезда в «Голубую волну», до сих пор до конца не понимая причины этого, но тогда, насколько я помню, стоял вопрос об отмене этой поездки. Однако, надышавшись свежего, вечернего анапского воздуха и выпив с дороги полстакана воды, я почувствовал, как мне стало лучше. Этот феномен повторится ещё не однажды. Когда же мы добрались до самого дальнего от ворот, но стоящего у самого моря одноэтажного корпуса и я лёг спать на указанную кровать, почему-то я ощутил себя самым здоровым и счастливым человеком на Земле. Странно. Ещё страннее то, что первые полгода я действительно абсолютно не скучал по дому, ощущая здесь себя как в родной стихии. Почему? Наверно, потому, что чем больше человек находится в некоем замкнутом помещении N, тем в принципе меньше он скучает по нему, выйдя оттуда. Как позже выяснится, мне очень много надо, что бы заскучать по дому. А пока…

Я окунулся в прохладную постель, закрыл от удовольствия глаза и… «пусть весь мир подождёт»!

– Будить его или не будить? – это было первое, что я услышал, проснувшись утром.

Чуть приоткрыв глаза, я увидел за большими окнами такое же чёрное небо с горящими на столбах фонарями, с высокого белого потолка горели 2 больших круглых плафона, а надо мной склонились две головы. «Если бы я был бы здесь не первый, – подумалось мне, тут же закрывшему глаза, – такого вопроса и не возникло бы. Режим есть режим, какие могут быть сомнения!»

– Да пусть поспит! Успеет ещё навставаться, когда придёт время! Детей ещё нет, процедур нет, – куда спешить?

И они ещё поговорили на разные темы. Видно было, что эта пара давно и успешно друг с другом сработались. В числе прочих тем они несколько раз обмолвились о том, какие у моей мамы вкусные грибы (когда успели распробовать?).

И всё-таки пришла пора, когда было сказано однозначно:

– Буди, хватит!

– А я уже встал, – сказал я, весело открывая глаза.

Глава 2.

1.

1978 год. Прошло несколько дней, а может, один – здесь не столь важно. Я куда-то катил в сторону выхода, насколько помню – в палату. Вдруг в дверном проёме выхода, который располагался тоже в том же направлении, только в конце коридора, появилась очень знакомая спрутоподобная фигура качающегося как-то одновременно во все стороны Игоря Кузнецова. Когда мы сошлись, оба, не сговариваясь, стали кривляться, изображая неподдельное удивление неожиданной встречей: он опустил голову до уровня моего лица и наклонил её в противоположную, нежели я сторону. Затем я наклонился в «его» сторону, а он абсолютно синхронно – в «мою». Эту непонятную и смешную «церемонию» мы проделали ещё несколько раз, явно пытаясь рассмешить друг друга. Надо сказать, что ему это удалось: когда мы, наконец-то, разошлись, я едва сдерживался от громкого хохота, толком не понимая, чего здесь смешного?

Игорь Кузнецов – человек не моего круга. Он ходил (хотя хромал так, что непонятно было, как он при этом не падал), а потому считался «здоровым». Соответственно, и водился Игорь со «здоровыми» ребятами. (Интересно, что в 1977 году один из «здоровых» был без ног, другой сломал ноги в аварии, гоняя на «картах», а третий просто хромал). Здесь Игорь – хороший повод для перехода к основному сюжету, задевая остальные ветви. Однако, забегая вперёд по времени, хочется начать с вечера, абсолютно никакого отношения не имеющего к основному сюжету.

Однажды, когда мы уже переехали в основной корпус, мы вышли на вечернюю прогулку. Видимо, потому что я, как и все малыши и «тяжёлые», не так уж часто выходил гулять после ужина, а может быть, действительно было так, но когда я поднял голову…

Высокие-высокие, чистые-чистые яркие звёзды, казалось бы, кружились в каком-то невиданном прекрасном хороводе жизни по изумительно-ночному небу. Неожиданно мне стало казаться, что оттуда, с неба я слышу небывало-красивую музыку, звучащую с Начала Времён и которая будет звучать до самого Конца… Невозможно было не восхищаться этой Красотой Вечного Космоса. На ум приходили почему-то строки А. С. Пушкина «Тиха украинская ночь…», хотя Кавказ – это, конечно, не Украина. И я не мог не поделиться этим открытием хотя бы с кем-нибудь. Но с кем? Саша уже лёг, другим это что есть, что нет…. А Игорь год назад писал (и рисовал) какой-то научно-фантастический роман, действие которого происходит в таком «глубоком» космосе, что Землёй там даже и не пахнет! В моих понятиях, если пишешь про космос, то не можешь не восхищаться этой космической Музыкой Вечности… «Во поле выйдешь – песни поёшь…»

– Игорь, посмотри какое звёздное небо! – вскрикнул я, когда он, петляя по совершенно непонятной траектории, оказался рядом со мной. Глупо! Он, конечно, вскинул голову, начал восхищаться:

– Ух, ты-ы-ы!!! Какая красота! Какие звёзды…

Но, не смотря на это, у меня возникло ощущение, что он явно иронизирует этими словами.

2.

1977 год, «поток» июль – сентябрь. «Поток» как «поток», ничего из ряда вон выходящего, вроде, не было, просто для меня это – лишний повод поразмышлять. В частности, над тем, что же такое «эго»? Почему в одних случаях это – плохо, в других случаях – хорошо, а в третьих – никак?

Как я уже писал, была в этом «потоке» достаточно ярко выраженная группировка. Подобные группы товарищей образовывались у нас достаточно часто, что вполне естественно: каждый человек ищет общества себе подобных. Сейчас я бы разделил эти группировки на 3 вида; это – нормальные, эгоистичные и эгоцентричные.

Мало кто из людей могут обойтись без друзей, хотя бы временных. Это вполне нормальное явление. Не вполне нормально, если они объединяются эгоистично. Это в основном хулиганские группы. Но бывают ещё объединения, которые в принципе никому не мешают, но и в ранг нормальных группировок как-то не вписываются.

Каким-то образом им удаётся балансировать на грани общепринятых норм, не нарушая их. Конечно, кое-кому кое-когда кажется, что ничем-то они от хулиганов не отличаются, что время от времени их надо бы одёргивать, ставить на место, но, по-моему, это – слишком субъективное мнение.

Так вот, компания (довольно-таки не скучная) Миши Урываева была именно эгоцентричной. На уровне медперсонала она кого-то задевала, позже это сыграет свою роль уже в моём поступке, чуть-чуть изменившем мою жизнь. Были они достаточно весёлые и жизнелюбивые ребятишки, постоянно что-то придумывали, каждый день у них был не похож на предыдущий. Однажды Урываев задумал и провёл групповой шахматно-шашечный турнир, чего у нас ни до, ни после них никогда не было (подобный турнир проводился только на общесанаторном уровне). Я думаю, что это придумал Урываев, поскольку в 1979 году, когда ни Вовы Белова, ни Андрея Горянкина не было, был проведён КВН между 3 ей и 5 ой группами, где Миша проявил столь активное участие, что в поисках нужных атрибутов обегал всё, что только можно было обежать, в том числе несколько раз забегал и к нам, во 2 ую, будучи уже в 5 ой.

Вова Белов – самый спокойный, вроде бы, из троицы. Оглядываясь назад, я не могу припомнить ни одного случая, где ругали бы именно его. Мне он запомнился как отличный рисовальщик, который мог простым карандашом так умело изобразить пейзаж или портрет, что казалось картина оживала, словно вот-вот оттуда вылетит чайка, выскочит человек или выльется море. Я был настолько заворожён этой его способностью достаточно быстро, почти не пользуясь ластиком, изображать такие живые картины, что сам довольно много лет пытался воспроизвести что-нибудь подобное. Вполне возможно, что часть рисунков в тетради Игоря – это его работа. Как я иногда думаю, и роман-то у них был общим творением; они частенько где-нибудь собирались и немножко шумно обсуждали дальнейшее развитие сюжета.

Ну, про Андрея Горянкина я уже писал в «Размышлениях у протезов» (цикл «Наши»). Осталось добавить, что он – мой земляк. В рамках данной повести это примечание было бы несущественным, если бы не повод порассуждать о слишком невидной роли землячества для нас. Иногда, ведь, бывает так, что «лицом к лицу лица не увидать». Когда в «нормальном» мире сосед не знает подчас соседа, у нас землячество тем более – пустой звук! Это про нас поэт сказал: «большое видится на расстоянье». Ну, что с того, что он живёт в одном со мной городе? Он мне не нужен, я – ему.

Глава 3.

1.

1980 год, где-то начало апреля, Москва, Курский вокзал, «2 ой этаж», площадка возле «Комнаты матери и ребёнка». Как всегда, мы едем на юг, как обычно говорят курортники. Почему-то вышло так, что билет взят только на завтра, обычно так не было. Но я, надо сказать, много не потерял: сейчас папа пошёл звонить Мише Дмитровскому, через минуту он придёт, а пока я пытаюсь узнать время. Те, кто когда-нибудь был на Курском вокзале, знают, что в принципе это сделать не сложно: большие электронные часы установлены с двух сторон у краёв «2 ого этажа», как раз над нижним залом ожидания. Однако в данном случае я сижу за одними часами, а вторые из них находятся слишком далеко от меня. Насколько мне это было нужно – это ещё вопрос, но что-то меня дёрнуло поинтересоваться о времени у рядом сидящей женщины:

– Скажите, пожалуйста, сколько часов?

В ответ слышу неопределённо-утвердительное:

– М-м, м-м.

Попытка была повторена. С тем же результатом, мол: «– Абсолютно с вами согласно, молодой человек, только не трогайте мои меха».

Ещё после нескольких попыток дама, схватив сумку и ухватившись за меховые муфты, довольно резво ретировалась на несколько мест дальше «от этого хулигана», не то, чего доброго, порвёт рукав.

Как же часто люди не понимают друг друга! Как часто в лучшем случае рвут глотку, пытаясь что-то доказать собеседнику, который в лучшем случае не пошлёт первого «по назначенью». Есть такая поговорка: «Встречают по одёжке, провожают по уму». Обычно она верна, но бывает, что верна к большому сожалению. Я не скажу, что у нас, в Анапе, все понимали (имея в виду и себя), но там старались понять самую невнятную речь, самые непонятные фразы.… Иногда расшифровывали такие перлы, как «Снимите мне голову, она мокрая!» (что означало просто просьбу высушить волосы). Но это – самое понятное из непонятных выражений слабоумных детей. Чаще мы сталкивались с неспособностью понимать своих же друзей, многократно переспрашивая друг друга или выговаривая уже сказанное. Но в нашем мире человек никогда априори не считался заведомо придурковатым или не правым: мы начинали спорить только после того, как выясняли точки зрения собеседника. Здесь же (в Москве ли, в Чебоксарах ли, в Тмутаракани ли) люди очень часто не слышат и не хотят слышать друг друга, подчас вопреки всему доказывают только своё. Здесь не редко амбиции намного выше самих их носителей, обвиняющих в амбициозности подчас совсем других людей. Почему-то мир устроен так, что всё равно никому ничего не докажешь. «У сильного всегда бессильный виноват», как говаривал Иван Андреевич.

Пришёл папа. Сообщил, что до Дмитровского дозвонился и скоро он будет здесь. Однако так получилось, что про него мне бы надо писать отдельно и не здесь. Миша Дмитровский – это тоже человек-легенда (по крайней мере, для меня). Но здесь я ограничусь тем, что мы славно и увлечённо поговорили, не успев сказать ничего, что планировалось.

Ещё днём я заметил очень похожего на меня парня. Сказать, что мы с ним где-то встречались, я не мог (хотя впоследствии так и оказалось), но меня не покидало ощущение дежавю. Где-то я его видел?

Когда же нас с папой разместили в палате «Комнаты матери и ребёнка», на другой кровати оказался этот парень. Уже раздевшись и усевшись на свою постель, этот парень немножко неожиданно произнёс:

– А я тебя знаю, ты – Валя…

2.

Где-то в середине того «потока», уже сойдясь с Андреем Максимовым (а именно так его звали) «накоротке», проведя вместе с ним немало времени, я, наконец-то, вспомнил, где я мог его видеть. Это было в короткий промежуток времени между первым и вторым «потоками» Чернявского. Тогда Сашу просто оставили на второй срок, а я дожидался окончания Таниного пребывания в «Жемчужине России». Естественно, соскучившись по дому, мне хотелось поскорее выбраться отсюда, хотя бы в одноместный номер гостиницы, где был уже папа, всё-таки какое-то разнообразие, тем не менее, этого времени хватило для знакомства с Андреем. Как, однако, позже выяснится, это знакомство тоже было не первым, но это уже вспомнил не он, а я.

В первый раз мы с Андреем встретились в 1976 ом году. Где-то дня через 2 – 3, когда я «приземлился» за моим маленьким ещё столиком, то обнаружил новенького, которого, как и меня, кормили картофельным пюре с котлетой. Рядом с Андреем, как и у меня, была ходилка. Что тут занятного, кроме того, что он был во втором «потоке» Чернявского, а я – в первом, – так это почему наши так похожие судьбы всего за 4 года настолько разошлись? Когда в 1981 ом году Таня увидела меня вместе с Алёшей Клыковым, она долго удивлялась нашей схожести (если закрыть нижнюю часть лица). С Андреем же Максимовым мы были ещё больше похожи, как две капли воды. Оба начинали с того, что в 1976 ом передвигались не просто с ходилкой, а на ходилке, самостоятельно не могли ни есть, ни пить, не могли, по сути дела, ни раздеться, ни одеться. Одним словом, стартовые условия, как теперь говорят, были абсолютно одинаковы. Но в 1980-ом году мы напоминали друг друга только внешне. Ещё мы могли залезать на высокую ортопедическую кровать и слезать с неё, одеваться, раздеваться и есть. Зато дальше мы с ним совсем разнились: я мог передвигаться «на своих двоих» (хотя бы по помещению), а он почему-то катался на коляске (пока однажды я не сказал Афанасию Ильичу, как ловко он курсировал по Москве, после чего его перевели на ходилку). Он же мог держать кружку (пусть только свою, но кружку!) в воздухе и пить из неё «на весу» в отличие от меня, до сих пор зависящего в этом плане от наличия стола. К 1980 ому году, будучи младше меня на один год, Андрей перенёс более 12 и операций, когда он перечислял, то сам сбивался со счёта, я же – ни одной. Спал за то он без лангет и грузов, опять-таки в отличие от меня.

3.

Следующий, о ком хотелось бы написать, это – Айдамир Гатагу. Он несколько не вписывается, мягко говоря, в фабулу повести, Айдамир ничем не связан с Сашей Чернявским. Однако я задумал эту повесть, прежде всего как способ рассказать обо всех 5 и годах моего пребывания в «Голубой волне», не зависимо от знакомства с главным, т. с., героем.

Итак, 1977 год, игровая, кажется вечер, почему-то середина (почти) апреля. Говорю «почему-то», поскольку к этому времени заезд уже, вроде бы, кончился, все действующие и не действующие, т. с., лица собрались, и ждать новеньких никто уже не спешил (как будто бы, когда кого-нибудь ждали). Однако вскоре послышался стук трости в сопровождении звука волочащихся ног и на пороге появился Он, Гордый Орёл Кавказских гор на не сгибающихся ногах с такими же не сгибающимися, чуть вывернутыми назад, руками. Вслед за ним вошла Зоя Перфильевна, подменившая на время отпуска Полину Андреевну, такая же, как мне показалось, гордая:

– Знакомьтесь, Айдамир Гатагу, имеет первый разряд по шахматам!

После этого не в меру торжественного представления парень не менее гордо сел на стул, как можно более элегантнее положив возле себя трость, а Зоя Перфильевна ещё что-то говорила про него.

Ничего, казалось бы, не предвещало, что вскоре этот «прыщ на ровном месте» на самом деле окажется душой любой, абсолютно любой компании. Через несколько дней выяснилось, что если он не играет в шахматы, то буквально идёт «нарасхват» среди пацанов 1 ой палаты, да и слишком гордым, мягко говоря, не выглядит: задорнее его, пожалуй, никого не было. Его огонька веселья, как ни странно, хватало на всех, его выдумкам могла бы позавидовать любая компания… Наряду с этим Айдамир с таким тёплым чувством рассказывал о национальной культуре адыгейцев (куда там нынешним националистам и ура-патриотам!), что мы, которым, казалось бы, совершенно это не нужно, слушали его «с раскрытым ртом».

Не случайно, по-моему, когда встал вопрос о выборах в «военно-морской игре», Айдамира не избрали командиром только из-за того, что в тот «поток» придумали ежевечерне собирать командиров всех «экипажей» на общедружинную линейку, а Айдамир не смог бы якобы из-за ног. Когда проходило это собрание, я был на массаже. Поэтому позже мне казалось, что если бы я был там, то предложил бы в виде исключения проголосовать за Айдамира, разрешив замполиту ходить на вечерние линейки. Но, даже будучи просто замполитом, он всё равно обладал ничем неизмеримым авторитетом. Ребята могли не послушаться кого угодно, только не его. Почему?

Однажды, когда поблизости от него не оказалось ставшими уже традиционных партнёров, Айдамир предложил сыграть мне. На моё удивление вскоре он предложил мне ничью. Я внимательно посмотрел на позицию, но, ничего не найдя, ничью принял. Вероятнее всего, позиция была «малоигровой», бесперспективной с точки зрения шахматного интереса. Однако после этого наши встречи за доской участились. Чаще, разумеется, выигрывал он, но количество ничьих между нами было гораздо выше, чем между Айдамиром с другими партнёрами.

Вскоре после этого наши дружеские встречи за шахматной доской переросли в настоящую дружбу. Быть может, если бы тогда ещё у меня был бы план как найти на будущее друга по переписке, я бы взял у него адрес, но тогда я был на 100% уверен, что мой корявый почерк никто не поймёт, потому и адреса я ни у кого не брал. Тогда я удивлялся, как он всё успевает и много знает, а он всё чаще и чаще проводил со мной время.

Когда же меня перевели в 1 ую палату, я обнаружил, что он ещё изумительный рассказчик: пока в остальных палатах все галдели да бросались (бывало) подушками во время укладки на ночь, в нашей палате, которая по идее должна была быть самой шумной (всё-таки мальчишки от 12 ти и старше) стояла неправдопобная тишина или же громкий, но короткий хохот. Ежевечерне Айдамир рассказывал нам не менее 20 ти новых анекдотов, ни разу при этом не повторяясь, а его рассказ в стиле Ф. Купера звучал как будто взаправду. Откуда он всё это помнил? – нам было не важно. Интересно – и ладно. Однако Айдамир – это ещё одно подтверждение, что талантливый человек талантлив во всём.

И ещё одно сюжетно ничем не связанное воспоминание: Как-то на какой-то концерт Айдамир задумал поставить номер «Пирамида». Несколько дней (а, может, неделю – сейчас уже не помню) он каким-то образом упорно и настойчиво объяснял своими непослушными руками Васе, Мухаммеду и ещё кому-то (сейчас, уж, не помню) что от них требуется. В конце концов, этот номер так и не попал в концерт из-за болезни одного из участников. Но надо было видеть сам процесс: участники номера постоянно подтрунивали и подсмеивались над выкрутасами непослушных рук Айдамира, тот терпеливо объяснял, вновь и вновь, не повышая уже не мальчишеский голос, одни и те же позиции по 5, 7, 10, 20 раз.… Самым его раздражённым высказыванием было: «– Я это уже говорил (показывал) вам вчера».– Да и ребята ни разу не отказывались от этой, казалось бы, безнадёжной идеи, хотя имели возможность не однажды послать его куда подальше. Что их останавливало? Неужели только желание поставить номер, придуманный человеком, который не мог его поставить? Не верю! По-моему, они видели в Айдамире, прежде всего Человека и ценили в нём именно человеческое.

Что же это такое?

Глава 4.

1.

1979 год, начало июля, ещё дома. Я сплю на балконе, точнее только что улёгся. Мама разговаривает по не давно поставленному телефону с тётей Галей. Блаженно и расслабленно я смотрю на чистое тёмно-синее небо, ещё не зная, что скоро придёт самая Волшебная Ночь Свободы и Счастья, чуть ли не единственная в моей непутёвой вообщем-то жизни. Пока я любовался этим небом – символом вечной свободы и счастья – мама кончила разговаривать, вышла на балкон и говорит:

– Завтра ты поедешь к тёте Гале.

Ну, к тёте Гале так к тёте Гале, по гостям я люблю мотаться, хотя к чему бы это? Ведь не сегодня-завтра в Анапу…

На утро мы поехали. Но куда? Автобус неожиданно повернул куда-то направо, пошли какие-то не те дома. Оказалось, мы ехали в аэропорт. Всё правильно, ведь обычно я почему-то начинал температурить перед отъездом.

До Анапы мы с папой (мама осталась дома) долетели небывало нормально. Настроение отличное, погода солнечная, едва заметный ветерок слегка колебал кроны деревьев. Красота, да и только! Как в известной тогда песне, «никуда не торопясь», мы взяли да зашли в тир. Разумеется, стрелок из меня получился не важный (только я нацеливался, как слева или справа раздавался выстрел и я сбивался), но когда я пришёл в ставшую уже своей группу, настроение было уже – лучше не придумаешь!

И с этим приподнятым настроением я вошёл в вестибюль и незаметно для себя как-то быстро очутился на веранде, наполненной морским эфиром. Ну, здравствуйте!

– Алексеев, иди мой руки и садись за стол, – не поворачивая головы, сказала Таисия Андреевна.

Я усмехнулся. Сказано было вроде презрительно, но на самом деле так, что я почувствовал себя словно дома. Да, в этом «потоке» я себя действительно так и чувствовал. В моей памяти этот «поток» так и остался «золотым».

Почему-то в этом «потоке» июль – сентябрь 1979 года не было ни одного отрицательного персонажа (не считая меня самого). Вову Шевцова вряд ли можно было причислить к сознательным хулиганам, хотя тогда небольшая котовасия началась именно из-за него. Юность частенько не в меру максималистична, частенько мы имеем наклонность заблуждаться, но это уже отдельный разговор.

2.

Итак, «золотой поток». «Поток», где самую видную группировку устроил я. Через несколько дней, а может, на следующий день, я повстречался в коридоре с Сергеем Матюшенко. Это был один из нас, один из вечных персонажей «Голубой волны» тех лет.

Не в меру полный, не ходячий, не ползающий и даже не передвигающийся на ходилке, Сергей как-то умудрялся никогда не терять чувство юмора. Со стороны могло показаться, что мальчик «не в себе», – настолько часто он смеялся. Но на его месте, во-первых, оставалось либо блистать интеллектом (как Чернявский, что для него почти исключено), либо быть мрачнее тучи, либо постоянно смеяться, либо покончить с жизнью (что он просто не мог). Во-вторых же, Сергей действительно умудрялся находить смешное и забавное во всём, где только возможно, скрывая на самом деле свою неспособность удержать невесть откуда возникающий смех в самых неподходящих для этого ситуациях, выплёскивая его в более приемлемой форме. Молодец! Часто я тоже страдаю этим же, но ничего не могу противопоставить этому дьявольскому смеху, иногда совсем неуместному.

Со следующим персонажем этой «группировки», названной мной СНП (Союз Неходячих Пацанов), я познакомился, уже укладываясь спать. Точнее, однажды, когда я и большинство прибывших ребят уже легли на ночь, к пустой соседней кровати подвели «новенького». Он мне чем-то неуловимо напоминал одного из братьев Мишиных. Я невольно дёрнулся поприветствовать его в момент, когда в процессе раздевания он повернулся так, что это сходство казалось наиболее полным. Он моментально обернулся, явно испугавшись неожиданного движения с моей стороны. Поняв, что это совершенно другой человек, я повернулся на другой бок.

Да, первый блин оказался комом. Однако вскоре, когда мы с Андреем Козыревым (так его звали) сошлись поближе, он стал открываться с несколько неожиданной стороны.

– Хочешь послушать сказку? – как-то раз неожиданно предложил Андрей.

Ну, тут, как говорится, дело было вечером.… Я согласился, ожидая какой-нибудь банальной истории, однако вскоре услышал:

Ничего на Свете лучше не-е-ету,

Чем бродить друзьям по Белу Све-е-ету…

Это было несколько неожиданно. Позже оказалось, что у него дома есть 3 пластинки с записями «Бременских музыкантов», «По следам бременских музыкантов» и ещё какая-то сказка про царя и солдата, название которой я сейчас забыл. Эти сказки Андрей не просто выучил, а рассказывал на все лады, ни разу не сбиваясь, заменяя голосом все слышимые инструменты, не говоря уже об озвучивании самих героев (с чем превосходно справлялся и О. Ануфриев). Его пересказы нельзя было не заметить. Вскоре он исполнял их «на бис» для всех.

Однажды он исполнил одну из сказок на физио, дожидаясь своей очереди. Нина Павловна и Наталья Михайловна сначала сомневались в эффективности этой затеи, но неожиданно (для них) в кабинете такая тишина, что слышно было, как скрипит ручка по бумаге, когда Нина Павловна что-то записывала.

3.

Люди обычно судят других людей по степени мимолётности знакомства. Есть даже соответствующая поговорка: «Встречают по одёжке, провожают по уму». Увы, поговорка права, но не редко понимают её не совсем правильно.

Если земля не родит даже сорняк, то это – мёртвая земля. Однако это не говорит о том, что с сорняками не надо бороться. Точно так же встречать человека по одёжке не означает априори вешать на него ярлыки.

Были в том «потоке» 2, как теперь говорят, «тормоза». Я давно уже знал, что как пресловутый «Запорожец» – это замедленный «Мерседес», так и люди, небрежно именуемые «тормознутыми», подчас куда более человечнее иных полноценных личностей. Так вот, с одним из них я уже был в 1976 ом и в 1977 ом годах. Потому, когда в том «золотом потоке» мы с ним снова встретились, он так привязался ко мне. Но, увы, это была не единственная причина. Во всех трёх «потоках» (даже в этот) «здоровые» ребята его третировали для развлечения. Дело в том, что когда его «доставали», Лёша Рогозин (как его звали) на свою беду визгливо, но очень симпатично, кричал своё фирменное: «– Отстаньте! Ну, отстаньте!» Позже мы с ним ещё несколько лет переписывались (пока я совсем не исписался, отвечая на его глупые и однообразные вопросы; но это не значит, что мы рассорились).

Второй уникум – Валера Касаткин. В отличие от Рогозина Валера понимал настолько мало, что абсо¬лютно все довольно долгое время полагали, что он вообще ничего не понимает. Валера беззаботно бегал да прыгал везде, где только можно, выкрикивая отрывки явно полудиких песен и постоянно хлопая себе в ладоши. Иногда тексты этих песен оказывались вполне знакомыми, но сути это не меняло: дурачок оставался в глазах окружающих дурачком. Но однажды отношение к нему изменилось.

Это случилось, когда Саша Глумов наводил порядок в своих дневниковых записях. Рядом с ним находились ещё несколько ребят. Поэтому когда Валера, пробегая мимо, вдруг обратил внимание, что в такой-то день такого-то числа были не ванны, а грязи, завязался спор, основанный на том, что Валера взял это «с потолка». Ведь этот спорный день прошёл вроде бы давно. Но Валера упорно настаивал на своей правоте. Почему? Просто ради интереса пацаны решили проверить свои записи с висящим в коридоре графиком. Выяснилось, что он прав! Стали проверять другие записи – подтвердилось, что он помнил всё! Тогда стали сверять с его памятью остальные даты – сходилось всё! Ходячий календарь, да и только! Уже в конце «потока» кто-то из пацанов почти ради шутки спросил у него о том, что было такого-то числа, зная, что Валера, как и многие из нас, в это время ещё ехал в Анапу. Вопреки ожиданиям короткого, вроде бы, ответа Валера начал подробно, минута за минутой, перечислять, как он залезал на верхнюю полку, слезал с неё, вновь залезал, один раз почему-то упал, что было за окном поезда и т. д. и т. п.

Ещё одну его феноменальную способность обнаружил я, тоже случайно. Как-то, пробегая мимо меня, Касаткин мимоходом взглянул на раскрыто лежащий на столе учебник и, пропрыгав дальше, громко стал выкрикивать содержание текста почти половины страницы. Пока было его слышно, я сверял то, что он кричит с тем, что было в книге, – правильно! Об этой его способности я узнал под конец «потока» и этим открытием успел поделиться только с Лёшей, однако, полагаю, значение феномена это не умоляет.

4.

Рассказывать о ребятах этого «потока» можно, пожалуй, бесконечно. Вообще-то, оглядываясь назад, можно отметить, что «потоки» июль – сентябрь всегда почему-то были отличными. Но утверждать, что так мне казалось из-за погоды, безусловно самой лучшей в Анапе в это время, я бы не стал.

Следующий, с кем хотелось бы рассказать, это – Миша Дмитровский. Однако как это сделать? Дружба с ним возникла неожиданно, она ни на чём, вроде, не обоснована и выходит далеко за пределы шапочного знакомства в «Голубой волне», чем обычно являлись мои кратковременные контакты. Но по-моему это нужно сделать для сравнения судьбы главного персонажа этой повести с Дмитровским. Ведь кроме всего прочего меня интересует цена интеллекта.

Честно говоря, я даже не помню, как мы с ним сошлись. Помню только, что появился он на площадке вместе с каким-то затихающим шумом и чем-то недовольной Раисой Алексеевной. Два года спустя Раиса Алексеевна заявила, что Миша появился на пороге коридора якобы со скандалом и плачем. Уже зная, кем он оказался на самом деле, тогда я этому не поверил. Однако если некто обучается в школе-интернате образца 70 ых – 80 ых годов и никакого другого отношения к пациентам кроме зверского не знает, то, оказавшись в новом учреждении, он естественно ожидает подобного же обращения со стороны персонала.

В углу площадки под разросшимся абрикосовым деревом стоял у нас длинный деревянный стол с двумя длинными деревянными скамьями в одном комплекте. Я бы назвал его местом выяснения IQ, поскольку здесь ребята играли в шахматы, шашки, уголки, «морской бой», щелкали «чапая», писали письма.… Здесь же спокойными летними вечерами рассаживались медсёстры со своей бесконечной писаниной, гости и т. д. Скорее всего, здесь мы и познакомились, т. к., помимо всего прочего, Миша ещё отлично играл в шашки. Сашу он не знал и не мог знать, – и тот, и другой были в Анапе по одному разу в разных «потоках», – но т. к. именно при Саше (скорее всего) во мне пробудился интерес к науке (по крайней мере, так мне кажется), с Мишей я не мог не сойтись: помимо того, что родители и брат у него были учёными, он и сам довольно-таки живо интересовался, в частности, математикой и физикой. Одним словом, общий язык был найден, процесс пошёл и длился он достаточно долго.

Часть вторая

Миттельшпиль

Глава 1.

1.

1978 год. Мой новый знакомый Саша Чернявский (а это был он) с каждым днём всё больше и больше начинал проявляться с лучших сторон. Естественно, сначала был банальный шахматно-шашечный тест, определивший его недюжинную интеллектуальную мощь; он выигрывал всё, всегда, у всех и везде, изредка сводя партии вничью и ещё реже (словно для разнообразия) проигрывая. Увы, в нашем мире чаще всего только так и можно определить с кем в действительности имеешь дело. Однако, как я и ожидал, таланты этого новенького не ограничились этим.

Через 2 – 3 дня, как обычно въехав в стол, он достал откуда-то из-под себя ручку, общую тетрадь в клеточку, раскрыл её на недописанной странице и начал писать на удивление нормальным (глядя на руки) почерком.

– Что ты пишешь?

– Фантастический рассказ.

Вроде бы, для нас это – вполне естественный ответ: в отсутствие жизненного опыта вкупе с почти повальным увлечением фантастикой хотелось сочинить что-то своё в этом жанре. Фантастика (особенно научная) заставляет человека не просто чего-то там выдумывать, а делать вполне логичные выводы из сложившихся ситуаций. У профессионалов этого дела фантастика подчас более реалистична, чем жизнь. Но его следующий ответ на мой вопрос поверг меня в тихий трепет:

– А что означают эти цифры в правом верхнем углу?

– Это количество написанного дома, это я пишу в интернате, это – ещё у кого-то там (я уже забыл – авт.), а эта единица – это то, что начал сейчас.

Так сколько же он написал и ещё собирается писать? Для чего это ему нужно, если шансов опубликовать – никаких? Утвердиться среди ребят? – Довольно долгий путь. Самому себе? – Какой же ты писатель, если не хочешь «попасть в переплёт»?

Но он писал. Нередко к нему кто-то подходил и интересовался, что же он пишет? Но когда узнавали значение этих цифр в правом верхнем углу, почему-то почти все сразу же отходили подальше.

Однако некоторое время спустя Саша удивил всех ещё раз. Решив, видимо, сменить род деятельности, однажды он достал большую астрономическую (как он назвал её) таблицу на развёрнутом тетрадном листе в клеточку. В этой таблице были указаны Солнце, все планеты Солнечной системы, наиболее известные их спутники, а напротив этих названий их вес, размеры, плотность, перигей, апогей, линейная скорость вращения вокруг Солнца или планеты, угловая скорость, скорость обращения вокруг своей оси…. Фу, легче перечислить, чего там не было!

Дело, однако, было в том, что многие клетки в этой таблице были пусты, Саша время от времени вычислял некоторые данные по знакомым ему формулам. Вычисления производились вручную, степени он вычислял как факториал, поэтому каждая процедура занимала несколько листов, несмотря на его убористый почерк! Я же полагал, что факториал – это астрономические степени и не мешал ему в этом, хотя уже знал, что это такое.

Когда же Света Сураева (ныне Тараскина) указала ему на эту ошибку, он начал спорить (а я его поддерживать). Но спорил Саша только до тех пор, пока не увидел соответствующий параграф в моём учебнике алгебры.

– Что ты мне не сказал?

– Я думал, это – астрономические степени.

– Степени – и есть степени, а математика – и есть математика.

Этим и ограничились наши «разборки». А Саша начал заново вычислять всё, что вычислял, пожалуй, год: надо было исправлять давно, казалось бы, известные вещи и он делал это. И пусть новые цифры были значительно меньше прежних, объём проделываемой работы всё равно потрясал воображение.

Когда же Саша увидел мой учебник по немецкому языку, то захотел ещё начать изучение немецкого. Я ему быстро показал, как пишутся и произносятся письменные и печатные буквы и буквосочетания, он в 2 – 3 дня списал имеющийся в учебнике слова и всерьёз стал изучать язык. При чём вполне самостоятельно, пока я в это время делал уроки (т. е. по вечерам).

Однажды в железных перилах, куда ставили неходячих для тренировки, Чернявский придумал ещё игру, которая мне не очень, откровенно говоря, нравилась. Видимо насмотревшись популярного тогда фильма, он придумал, что его забросили с Запада для выполнения какого-то важного задания от Шефа. Придумал он это ещё 2 – 3 недели назад, до переезда в старый корпус, а тогда, в перилах, Саша стал явно в шутку пугать меня. Получилось не просто интересно, – невольно появился стимул не просто для ходьбы туда-сюда, а для беготни, выходов за пределы перил, каких-то немыслимых кульбитов… С тех пор, даже в последующие годы, и я, и другие ребята (глядя на меня) так на этих перилах и кувыркались.

2.

В предыдущей части я ни слова не упомянул ещё об одном малозначительном персонаже. Отчасти потому, что в принципе рассказывать о нём нечего, просто он пристал к нашей с Сашей паре как банный лист, на правах моего давнего знакомства с ним. Мы лечились вместе с Вовой Аникеевым (как его звали) ещё в 1976 ом году. Уже тогда говорили, что Вова приезжает в санаторий почти через каждый «поток», составляющий 3 месяца. Ещё про него могу сказать не совсем лестное в мире «нормальных людей» определение, что он – «тормоз». Однако это не помешало ему обладать большим, добрым сердцем. Если Вову узнать поближе, то про него смело можно сказать, что с ним можно идти в разведку.

Память же у него была отменная: Когда мы с ним оставались где-нибудь вдвоём, он часто (если ни сказать постоянно) говорил:

–А помнишь того-то, а помнишь другого, третьего и т. д.?

Особенно забавно (для тех, кто знает) было видеть, как Вова изображает Колю Савочкина, который не выговаривал букву «к» и всё время покусывал свою руку. Сам далеко от Савочкина не уехав, почти нечленораздельно, Вова говорил, покусывая свою руку:

– Я – .оля Савоч.ин. А-а-а-а-а!!!

Это всё, что я мог бы о нём рассказать в первой части. Здесь же мне хотелось бы упомянуть, как он укладывался на ночь. Пока мы жили во временном помещении, мы с ним лежали в разных палатах, и я слышал только первую часть этого «концерта». Когда же мы переехали в обновлённый старый корпус, то мы с Вовой оказались соседями по кроватям, поэтому я лицезрел это действо каждый вечер.

Уже после того, как успокаивались самые неугомонные, начинал раздаваться Грохот Великого и Ужасного. Это Вова Аникеев, гремя костылями, перетаскивая непослушные ноги и при этом громко мыча понятные лишь ему песни, возвращался из туалета, куда он уходил сразу после ужина. Наверно, он правильно делал, поскольку если бы Вова возвращался во время обхода, только за это снижали бы оценки.

Когда же он добирался до кровати, начиналась вторая часть этого спектакля, свидетелем которого являлся только я, т. к. он лежал у стены. Только что гремящий вулкан неожиданно превращался в замороженного ленивца. Как в замедленном немом кино Вова в течение 5 и минут снимал ботинки, ставил костыли, столько же времени взбирался на кровать (будучи немалого роста), затем ещё дольше развязывал пионерский галстук, ложился на кровать и начинал его крутить вокруг пальца с горящими безумием глазами. После этого Вова вешал галстук, доставал откуда-то школьный угольник, медленно надевал его на палец и вновь вращал его вокруг пальца. Только после этого он начинал ещё медленнее раздеваться, всё так же безумно глядя куда-то вдаль. Мне казалось, что он думал. О чём же?

3.

Бытует такое негласное мнение (несколько рассисткое), что умение думать – чуть ли не привилегия высокоинтеллектуальных индивидуумов. Что ж, спорить с этим утверждением трудно, ибо не доказано обратное. Ведь всё-таки, не смотря на нашу ничем не обоснованную уверенность в наличие интеллекта хотя бы у животных, мы не можем это доказа��ь или опровергнуть. «Трезвые головы» утверждают, например, что т. н. положительный эффект от разговора с цветами (на цветы) на самом деле действительно положителен, но из-за выдыхания молекул углерода. Но это-то хоть доказано, но существует ли интеллект у представителей фауны, способен ли он развиваться? – никто толком не знает. С наступлением эры высоких технологий этот вопрос ещё больше запутался: или мы признаём наличие искинта в каждом калькуляторе, или умение справлять естественные нужды не означают вообще присутствие этого самого интеллекта.

Казалось бы, о чём может думать человек, которому всё до известных мест? В банальном понимании Вова и соображать-то не умел. Но так ли, уж, много мы знаем о способностях человеческого мозга? Во всяком случае, у меня создавалось такое впечатление, что когда он думал, его глаза были направлены не просто в пустоту, а куда-то в конкретные области мыслей, как это и бывает у мыслящих существ.

Думать нам, между прочим, всегда было о чём. Например, о нашем месте в этой жизни. Нам очень редко был понятен этот сводящий с ума вопрос. Не скажу, что там были только безрукие да безногие ребята, иначе обалдели бы не только медработники, но мы сами в первую очередь. Но положение дел это не меняло.

Помню я другую ночь, в 1977 ом году, когда неожиданно в небе окна веранды, где я спал, вдруг привиделся колоритный старец в одеянии Нептуна с известного праздника с украшенным посохом. Почему-то я решил, что это – Создатель и что он приближается ко мне. Нет, я не грезил, я просто подумал: «А вдруг?» Не смотря на то, что время тогда было атеистическое, почему-то на вечный вопрос о смысле жизни я представил такого Создателя, и первая часть вопроса стала ясной: пока Создатель приближался ко мне, я уже знал, что смысл жизни каждого поколения в продлении этой самой жизни в придачу с передачей всего накопленного опыта и всех интеллектуальных ценностей во всех смыслах этого слова из века в век. Но что же будет в конце времён? – я решил, что это станет известным только самому последнему поколению людей. Такое умозаключение меня не могло успокоить на 100%, но этого мне оказалось достаточным, что бы больше об этом не думать.

А ещё я тогда подумал: кто сказал, что Создатель – это что-то особое? Если человечество действительно станет бессмертным, то в Конце Времён оно должно найти способ продолжить свой род. Так вот, один из самых очевидных способов – это создание нового мира. Пусть не в этом, а в другом измерении, но Создание! Что может быть лучше Созидания? Человек может быть сколь угодно недовольным жизнью, но, тем не менее, он всё время чего-то созидает или хочет создать, постоянно чего-то делает…. Зачем? Это можно объяснить только подсознательным желанием выживания человечества в целом. Так вот, если человечество когда-нибудь станет бессмертным, оно естественно попытается влиять и на своё прошлое, корректируя в положительную сторону свою историю (или предысторию?) либо «вытаскивая» оттуда в своё время лучших, с точки зрения последнего поколения, представителей человечества. Сказано длинно, но это – ночь.

Так о чём же думал Вова Аникеев?

Глава 2.

1.

1977 год, «поток» июль – сентябрь. Весёлая компания Урываева продолжает бузить надо и не надо, целый день слышатся окрики медработников: «– Андрей!», «– Вова!», «Урываев!» – и так целый день. Что они творили – часто я и понятия не имел: пацаны носились по территории как угорелые. Слышны были только возгласы да хохот. Постоянно чего-то гремело, падало, разбивалось и восклицало. Но в одном разбившемся окне, которое через 2 года словно сыграет свою роль в моей судьбе, был виновен другой совершенно эпизодический персонаж.

Звали его Боря. За 26 лет я, естественно, кое-что забыл, в том числе и фамилию этого Бори, но я не знаю, что про него можно рассказать в контексте этой истории. Здесь имеет значение только то, что он несколько раз за ночь вставал в полный рост на кровать и начинал изо всех сил встряхивать одеяло. Однако в начале «потока» он лежал на веранде, где летом располагалась 1 ая палата, у дверей прямо за мной, как раз напротив того злополучного окна. А, как известно, заряженное ружьё должно когда-нибудь выстрелить. Вот, однажды это произошло; в очередной раз, встав вправить своё одеяло, Боря потерял равновесие и упал прямо на окно. Я не оговорился, он действительно не выпал через разбитое стекло в коридор, а именно упал на окно, каким-то образом оказавшись на кровати. После этого случая его, возможно избежавшего гибели, положили в другое место, а моим соседом теперь оказался Вова Белов. Нашли же кого куда класть, а! Просто кто-то когда-то решил, что для успокоения группировок, подобных «Беловско-Урываевской» или «Яшинской» их надо-де размещать как можно дальше друг от друга. Эффект же оказался (естественно) прямо противоположным: в палате стало ещё более шумно. Ни Вова, ни Миша, ни Игорь, – никто не собирался прекращать «разговорчики в строю». Некоторое время они переговаривались так называемым языком «пи», т. е. вставляли это самое «пи» через каждый слог, но отнюдь не шёпотом. Скорее всего, это был их очередной «прикол», как теперь говорят.

Так вот, однажды ко мне как-то заговорчески подковылял Вова:

– Как ты относишься к Зинаиде Яковлевне?

Странный вопрос: как можно относиться к человеку, который всё время кричит да ругается, в дело – не в дело? Кажется, Зинаиду Яковлевну и Елену Ивановну, как и тётю Раю Запорожец (это фамилия такая) никто не любил. Ругаться, ведь, тоже можно по всякому; тихо, громко, обоснованно, не обоснованно, уважая или не уважая человеческое достоинство.… Всю эту тираду я высказал коротким «Мм». Тогда, зачем-то оглянувшись по сторонам, Вова начал:

– Сегодня ночью дежурит Зинаида Яковлевна. Мы устраиваем забастовку…

2.

–…Но я не могу начинать и кончать смеяться вовремя, – сказал я, не без удовольствия выслушав Вову.

– Ты можешь молчать, только нас не подведи.

План был прост и по-детски жесток, учитывая её преклонный возраст и состояние здоровья. Но для того, что бы понять всю глубину этого дьявольского плана, надо хотя бы в общих чертах описать план и размеры самого корпуса или хотя бы левого (от входа в вестибюль) крыла, где размещалась наша 2 ая группа. Итак, перед самим входом слева был кабинет врача. Оттуда (естественно, направо) выходило смотрящее на веранду окно. Так как летом на веранду переводили палату старших неугомонных в принципе мальчиков, по ночам медсёстры располагались в этом кабинете и, делая свою бумажную работу, могли нас контролировать. Обычно, но не в эту ночь. Как войдёшь в коридор длинной около 50 и метров, справа были «зимние» (как бы я их назвал) палаты. Три из них имели длину (от входа по коридору) метров 6. Выход на веранду, из неё – на улицу и вход в палату девочек находились на одном уровне, а т. к. вход в палату был где-то по середине, значит, от входа в коридор будет примерно в 15 и метрах. Между палатами же стены были почти стеклянными, т. к. во вставленных некогда задолго до меня высоченных деревянных створках от пола до 5 и – 6 и – метрового потолка уже с уровня кроватей до самого верха были стёкла. Это тоже оказалось весьма существенным подспорьем в нашей связи, как и разбитое Борей окно, из которого почти шёпотом можно было переговариваться с девчонками.

Так вот, в эту ночь ребята легли дружно и тихо. «– Вот, какие молодцы!» – Однако спустя несколько минут после обхода захохотал дальний угол веранды. Зинаида Яковлевна попробовала угомонить нас из кабинета, да только, ясно дело, не получилось. Тогда она встала и пошла к нам, в дальний угол. 15 + 15 = 30 метров! Но это было только начало её «марафона». Не успела она сесть, как следует, Вова привстал и в ладонь через разбитое окно как-то громко шепнул:

– Люда, давай заводи малышей!

Теперь 2 ая палата заржала, что есть мочи. Зинаида Яковлевна поплелась к ним. 15 + 7,5 + 2 на переходы – ещё 24,5 метров! Затем – девочки. Ещё метра 3. Всё стихло, Зинаида Яковлевна пошла в кабинет, и сразу загалдел наш край. 31 метр! Сколько мы её так изводили – я не знаю, часов ни у кого не было, а если бы были, никто бы время не засек. В таких случаях говорят: «всю ночь».

На утро же Зинаида Яковлевна только принародно пожаловалась Полине Андреевне, что мы всю ночь шумели, смеялись:

– Я только утихомирю одних – начинают другие. Особенно бесились мальчики, Валя Алексеев, – кивок в мою сторону. – Да и тот угол вёл себя не спокойно.

Для меня до сих пор остаётся загадкой: почему тогда не было сделано никаких выводов? Со временем же эта загадка стала ещё более не понятной, особенно после того, что я устроил в 1979 году. Быть может, Зинаида Яковлевна «достала» не только нас, детей? И почему выбрали именно её, а не Елену Ивановну? Ведь та ругалась намного круче, чуть ли не матом. Наконец, был ли потом разговор между тройкой Урываева и Полиной Андреевной? И чего мы добились?

Глава 3.

1.

1979 год, ночь с 5 – 6 августа. Я наказан, лежу в боксе. Наказан и счастлив. Поверьте, такое тоже бывает. А высокое звёздное небо в огромном окне огороженного после ремонта угла веранды, где расположился бокс, такое чистое-чистое, чёрное-чёрное… Крупные звёзды висят неподвижно, но мне так и кажется, что они танцуют в вечном хороводе. Как сказано! И вновь, как и год назад, я слышу волшебную космическую музыку. Откуда эта музыка? Что этот бесконечно высокий космос ждёт от меня? Зачем я этим далёким-далёким звёздам, туманностям, недавно узнанным чёрным дырам, планетам? ...

Я усмехнулся. Иногда жизнь до того странная штука, что подчас не знаешь, как себя вести и что делать? С одной стороны, совершенно не понятно, зачем я влез в абсолютно никому не нужную историю? Что мне за дело до Вовки-крикуна? Кричит – и пусть кричит, его глотка. Никому не мешает, а мне мешает, да? С другой же стороны, бросил бы я ходилку, если б не этот стресс? Между прочим, из-за левой руки я не только на костылях – на ходилке не мог нормально ходить, облокачиваясь на неё всем телом. А как мне об этом домой написать? Между тем, завтра – воскресенье, день письма. Когда-то (не при мне) родители какого-то чудака устроили форменный скандал по поводу того, что их чадо не присылало письма в течение нескольких недель. С тех пор каждое воскресенье от нас требовали написать письмо. «Письма, письма, письма!» – только и звучало целый день. А о чём писать-то? Что могло измениться за одну неделю? В этот «поток» жизнь была настолько размеренной, что писать обычно было нечего.

Но не сейчас. Как же мне объяснить домой, что произошло? – думал я и глядел на небо. Шутя, вдруг ни с того, ни с сего решил я. Утром задолго до подъёма я написал следующее письмо:

«Здравствуйте, мама, папа, Таня!

У меня 3 новости: Во-первых, у меня кончилась ручка. Во-вторых, я влюбился. В-третьих, я начал ходить».

Вышло глуповато, мама до сих пор считает, что я просто по-детски написал, но я так и задумал. Почему?

2.

В письме ничего не придумано, просто нарочито утрированно. Позже станет ясно, почему. Сейчас же, как и в случае с Айдамиром, мне бы хотелось порассуждать на тему, никак не связанную с этой повестью. Разумеется, не о ручке: паста у неё действительно кончилась, но это уже совсем другая, как говорится, история.

Девочки. Самое смешное и нелепое, что можно было придумать, – это то, что раньше не без основания называлось «втюриванием». По крайней мере, я так называл. Валеологов тогда не было и не кому было разъяснить, что это – сексуальное желание, чем мы были ужасно счастливы. Ну, сами посудите; зачем нам, подчас совсем беспомощным, эта самая любовь? И пахнет ли ей здесь? Теперь можно сказать, что здесь была обыкновенная эротическая фантазия. Более того, валеологи внушили нам всем, что импотенция – это, дескать, болезнь. Следовательно, надо понимать, мы были здоровы по этой части, но каким-то странным (с их точки зрения) здоровьем.

Например, в Анапе я втюривался 2 раза и «под занавес» 1 раз влюбился, при чём – серьёзно. Сказать, что это аномальное влечение (валеологи, ведь, утверждают, что мужчин привлекает красота, а не что-то иное) я тоже не могу: я до сих пор не равнодушен к одной бывшей однокласснице. Другое дело, что теперь я точно знаю, что это не серьёзно.

Но что могло меня привлечь, скажем, к Ларисе Лагун, которая не слезала с коляски в силу того, что всё, что ниже пояса, у неё вообще не работало? Или к Лене Захаровой (1977 г.), которая, будучи в принципе страшненькой по стандартным понятиям, полностью преображалась, танцуя «Цыганочку»? Я не знаю. Однако случай 1981 ого года, описанный мною в поэме «Фиолетовое лето», доказывает, что мои, т. с., безответные романы – не исключение.

3.

Два дня назад мы ехали с «грязей», что в городской водогрязелечебнице, домой, т. е. в группу. Лечебница эта находилась, вообще-то, недалеко от санатория, нормальному человеку прогуляться туда-сюда – просто удовольствие было бы. Однако наша группа действительно была не из лёгких. По-моему, за каждую поездку на эти процедуры нашим медработникам вполне можно орден давать: погрузить и выгрузить «нашего брата» – увы, не самое трудное. Самое трудное начиналось там, на «грязях». За короткий срок надо было раздеть, уложить, обмазать, укутать, раскутать, омыть под душем и одеть минимум 20 – 28 «гавриков»! Афанасий Ильич раздевался до плавок, вставал под душ и больше почти не выходил оттуда, намывая самых «тяжёлых» на мокром, а потому скользком, стуле. Время от времени из открытой двери раздавалось: «– Афанасий Ильич, примите!» – и тогда под весёлое «– Опочки-кнопочки!» Афанасий Ильич подбегал к двери, подхватывал одного из нас и укладывал на свободную кушетку. Если, конечно, сам был свободен. Если же на стуле в это время вертелся другой, наивно пытаясь не упасть, на призыв подбегала другая медработница, тоже частенько максимально раздетые: у кого был купальник, у кого под халатом кое-чего, кажись, не было… В раздевалке, естественно, тоже не скучали: «– Где твои вещи? Это твои? А это чьи?» Кроме всего того, после «грязи» рекомендовалось отдыхать. Вот и ездили туда-сюда на автобусе.

Так должно было бы быть и на этот раз. Но не стало. Неожиданно среди медработников речь зашла о какой-то смуте. Я насторожился: вроде, всё спокойно. Уголёк разговора тлел бы и тлел, если бы не Полина Андреевна:

– Я знаю, кто это сделал! Бессовестный!

– Кто? – спросили по очереди Галина Эдуардовна, Афанасий Ильич и Людмила Павловна.

– Не сейчас. Приедем – расскажу, – сказала Полина Андреевна, которая частенько на руках объясняла нам, почему, собственно, нельзя беспокоиться после грязей.

– Ну, кто же? Кто? – никто почему-то не унимался.

– Кто-кто… Алексеев!

4.

Я всегда считал вслед за Иваном Андреевичем, что кричать – это удел слабых: «Ах, Моська! Знать, она сильна, что лает на слона». Увы, это в полной мере относится и к нам. Но одно дело, когда просто нет аргументов (некрасиво, но понятно), другое дело, когда зовёшь на помощь (не приятно, но опять же понятно).

Вовка Шевцов орал по третьей причине. Будучи вроде бы отнюдь не «тормозом» (он и обучался в «нормальной» школе), Вова кричал просто, потому что кричал, никаких других причин по большому счёту не было. Это в его первом «потоке» довольно слабого, не умеющего постоять за себя, Вовку донимали «здоровые» ребята, им садистки нравилось его идиотская привычка кричать. Но на дворе был 1979 год, успокоился тот же Алёша Рогозин, чего ради орать? Он надоел всем, не только мне. К началу августа Вова буквально взбесился, его ничего не значащее «А-а-а-а!» слышалось целый день из самых разных мест и углов. Иногда для пущей важности он специально подходил либо к Глумову, либо к Рощину, либо к Хрусталёву, либо к девчонкам, ждал малейшего взгляда в сторону его персоны и начинал орать. Затем этот недоделанный мазохист ретиво отбегал куда-то в сторону и пря¬тался от мнимого нападения, явно довольный собой, Такое поведение, естественно, не могло понравится никому. Если в начале «потока» его дурашливостью пользовались хотя бы для связи между палатами (он бегал из палаты в палату и выкрикивал то, что его просили передать), то сейчас Вова получал только замечания да нагоняи со всех сторон.

В тот вечер Андрей Козырев вновь рассказывал свои волшебные сказки с давно известным сюжетом. Минимум 3 человека кроме меня притихли и превратились в Слух подобно тому, как царь из сказки превратился в рыбу. И вдруг вновь завыла только что замолчавшая сирена Вовки.

– О, господи, когда же это кончится? – вздрогнул Андрей.

– Мне это тоже надоело, – добавил кто-то из темноты.

– Может, его проучить, как следует? – донёсся из дальнего конца веранды голос Саши, то ли Глумова, то ли Рощина.

Вот тут – роковой момент! – на меня нахлынули события 1977 ого и 1978 ого годов (о последнем речь пойдёт в 3 ей части) и я предложил:

– Ребята, а давайте ему устроим забастовку!

В жизни каждого человека, наверно, бывают моменты, о которых он будет жалеть всю жизнь. Но иногда случается и такое, что последствия этих моментов настолько положительно влияют на виновника, что уже не понимаешь, огорчаться или радоваться этой казалось бы ошибке? А если отрицательный эффект минимален, а положительный весьма ощутим? Ведь тогда мне так и не удалось никого подбить на это сомнительное мероприятие.

Зато 3 его августа я почему-то осознал весь ужас своего предложения сполна ещё в автобусе. Когда мы легли на 40-минутный отдых, никто, конечно же, ничего об этом не говорил. Но либо Полина Андреевна просто умела убеждать, либо я сам себя накачивал не плохо, но подогрев «бессовестного Алексеева» продолжался, с каждой минутой я злился на себя всё больше и больше, щёки нагревались, будто их кто-либо поджаривал. О чём я только не передумал это время! Моя короткая непутёвая жизнь не однократно пронеслась во взбудораженном воображении.

Но всё это в результате вылилось в следующее:

– Не надо ходилку! – неожиданно для всех сказал я, когда после подъёма мне её подала Галина Эдуардовна. И уже совсем неожиданно даже для себя самого я оторвался от кровати, от поддерживающих рук и пошёл! Из веранды я дошёл до игровой, которая находилась в дальнем конце коридора, где должны были меня «пропесочить», там сделал ещё 20 – 30 кругов, после чего упал первый раз, сел и якобы успокоился.

На самом деле, во мне всё горело негодованием против себя. Однако то ли решили сделать вид, что ничего не произошло и я якобы на кого-то злюсь, то ли действительно решили, что «это к этому не относится», – получил я по полной программе! И приговор – бокс! Здесь можно было добавить, что в бокс я тогда не попал, т. к. тётя Рая Запорожец (ещё была Николаенко) не захотела стелить постель на одну ночь, меня туда положили через день, но это уже ничего не меняет.

Ну, и что мне было написать домой?

Глава 4.

1.

1978 год, вторая половина «потока». Как бы теперь выразились, рейтинг Чернявского неуклонно полз верх. Уже когда надо было кого-то отправлять на «общедружинный» шахматно-шашечный турнир, ни у кого не было сомнений кого отправлять. При чём, если другие как-то болели за него, переживали, то я (нахал!) даже не думал переживать за него. Я знал его ближе всех, я знал, что по интеллекту он давно «опустил» всех.

Так оно и вышло. По тому, что Саша вернулся с победой, можно было догадаться, не глядя в сторону входных дверей: стайки ребят со всех сторон стекались к направлению победителя. Мне это было немного странно, будто бы до этого никогда не выигрывали. Насколько я помню, наш отряд ниже 3 его места никогда не опускался. Так или иначе, с этого момента все считали за честь советоваться с Сашей по любому поводу. Девчонки-пятиклассницы, зная, что Саша, несмотря на свои 16 – 17 лет, должен по идее быть их одноклассником, раза 3 подходили к нему за помощью в домашнем задании. Няни, медсёстры и массажисты подходили к нему и шептались по самым различным проблемам. Сам Саша комментировал свою победу так:

– Первого обыграл, второго обыграл, третьего обыграл, четвёртый убежал.

– Почему?

– Струсил.

И когда однажды, выйдя на прогулку (он уже променял коляску на ходилку), мы с ним пошли в левый дальний угол, где обычно гуляли «здоровые» ребята, сев, правда, на скамейку, я беседовал с ним на интересующие нас обоих темы, а сам впервые задумался о его феномене. Почему? Как так получилось? Неужели действительно человека отличает от других созданий именно умение ценить интеллект?

– Ты читал в «Пионерской правде» такой-то фантастический рассказ? – я сейчас уже забыл его название.

– Читал, – отвечал Саша.

– А почему его перестали печатать?

– Он плохо кончается, там все погибают. Пошли письма с просьбой прекратить публикацию.

Откуда он знает? Он ответил уклончиво:

– Об этом знает вся Москва…

2.

Игра – интересная штука. С точки зрения логики если у животных игра – это тренинг будущей самостоятельной жизни, то у людей игра уже тысячи лет ничего не значит. Но, по всей вероятности, она всё-таки для чего-то нужна. Я склоняюсь к тому, что само существование игр, так или иначе, служит эволюционному развитию интеллекта. Ведь помимо уже существующих игр подчас неизвестного предназначения человек постоянно придумывает новые. Зачем? Для того, что бы провести время? – Слишком простой ответ.

Саша не просто мастерски играл во все настольные игры на 64-клеточной доске. У меня было такое ощущение, что «китайские шашки» придумал он, хотя навряд ли самому можно было придумать, что игра заканчивается, когда у проигравшего остаются 2 шашки притом, что их достаточно для поедания шашек соперника. У нас бы до этого не додумались. Шашки для «уголков» (или «чехарды») расставлялись: прямоугольником 3Х4, квадратом 3Х3, треугольником 4 – 3 – 2 – 1 или углом 4 – 4 – 2 – 2. Сами шашки игрались: «нормальные», «поддавки» и «дамки». Когда же одному «тормозу» то ли прислали, то ли бабушка купила какую-то нестандартную игру в виде шестиугольной звезды с разноцветными треугольными лучами с дырочками в треугольной же сетке, в которых располагались разноцветные шарики, а мы её одолжили, казалось, мы попали в другой мир. В короткое время было придумано 4 разновидности игры для 2-х, 3-х, 4-х и 6-и человек. Если играли двое или четверо, шарики располагались в противоположных углах; играя втроем, их можно было расположить в подряд лежащих углах или через угол; 4 игрока могли расставлять шарики друг против друга, оставляя 2 свободных угла по бокам, и играть попарно или каждый за себя. На этом 6-конечном поле игрались все 3 вида шашек, «уголки» и новый вид игры, где как бы дополнительным игроком был Случай: лёгким движением пальца из лунки вытаскивался шарик и ждали, куда он закатит? «Прикол» был в том, что иногда, описав замысловатую траекторию, шарик садился в ту же лунку, из которой был только что вытолкнут. Вова начинал ржать, а мы подхватывали. Казино и весёлое настроение «в одном флаконе»!

Однако иногда игра парадоксальным образом не соответствует даже выше приведённому объявлению. Однажды Игорь Кузнецов играл с кем-то в «Морской бой». Во время игры он настолько громко и отчётливо комментировал промахи соперника, что к середине партии я уже имел отчётливое представление о его позиции и начал подсказывать его сопернику. Конечно, Игорь проиграл!

– А так не честно!

А пользоваться недогадливостью соперника – честно? Насколько я теперь припоминаю, мальчику было 7 – 8 лет, он либо не совсем понимал эти «А7» да «Б12», либо хотел играть честно, не обращая внимания на красноречивые вопли Игоря. Меня поддержал Чернявский: не надо считать себя умнее других! В споре у меня родилось предложение сыграть «двое-на-двое».

Давайте, – в запале согласился Игорь. – Обыграю всех! Я беру Аникеева, а вы сыграйте с Сашей.

Я полагал, что будем играть в «Морской бой», однако Игорь с Сашей, не сговариваясь, стали расставлять шахматы. Зная шахматную азбуку, мы с Сашей переговаривались шёпотом, не размахивая руками. Игорь же мало того, что чуть ли не кричал, указывая пальцами, куда собирался идти и, делая вид, будто спрашивал совет у Вовы («Верно ведь?»), реально он играл один, т. к. Вова явно не понимал, что происходит. И всё-таки на этот раз выиграл Игорь. Почему?

Часть третья

Пишите письма

Глава 1.

1.

События этой главки происходят одновременно в 1980 ом и в 1978 ом году. Дело в том, что я хотел бы не просто описать нижеприведённый случай, но и описать реакцию на всё это самих ребят.

Однажды после сообщения сенсационной новости Урываева мы с Андреем Максимовым и Алёшей Гурьевым зачем-то пошли в детскую будочку-домик, каких немало в детсадах и яслях, что стоял за столом с незапамятных времён, ещё до меня. Что нас туда понесло? – об этом я забыл сразу после того, как тройка слишком переросших подростков втеснились, наконец-то, в будку на узеньких скамеечках и начался разговор, из которого мгновенно стало ясно, что им обоим очень хотелось высказаться по этому поводу:

– Нет, ты представляешь, мы ей говорим: «Нина Афанасьевна, возьмите Сашу!», а она – ни в какую!

– Даже я уговаривал, – сказал Ан-дрей.

– Да все уговаривали!

Я слушал и думал: «Да, раньше такого не было и быть не могло!» О чём же шла речь?

В тот 1978 год, буквально сразу после моего уезда, был открыт санаторный клуб. Проект был типовой, подобный клуб был показан в том самом фильме, о котором я упомянул в предисловии, поэтому скажу лишь главное. Кинозал там был большой, там сразу размещались 700 – 800 человек, поэтому фильмы и концерты могли смотреть все группы одновременно, но…. У нас как у нас: места для 2 ой группы были у самой сцены, а вход в кинозал был сзади. Будто этого было мало, – сам кинозал располагался на втором этаже, лифта не было, лестница была с угловым заворотом, а пандуса к входу для колясок не было. Однако Саша Чернявский во втором «потоке» достиг такой популярности, что стоило ему на вопрос «Хочешь пойти в кино?» скромно выдохнуть: «– Хотелось бы», – вопрос решался немедленно и положительно.

В ту смену, о которой идёт речь, работала подменная воспитательница Нина Афанасьевна. Видимо, она всю жизнь проработала в «малышковых» группах, где максимальный вес был весом 7 – летнего ребёнка. В нашей группе, очевидно, платили не плохие деньги и все медработники санатория предпенсионного возраста стремились хоть пару месяцев поработать у нас. Но недостаток подменных работников состоял в том, что они не знали и не могли знать, кто есть кто, «тяжёлый» – балласт, «лёгкий» и есть лёгкий. Нина Афанасьевна же не только считала так, она вообще никогда в жизни рук из карманов не вынимала даже для книг или семечек. Но когда все 30 человек (включая неходячих) уговаривают взять одного человека, стоило бы подумать кой-о-чём.

– Тогда, – продолжал Алёша, – мы говорим: «– Да мы сами его затащим, только разрешите его взять». Нет, ни в какую! «– Ага, вы его уроните, а мне за это отвечать?»

(Как будто она когда за что-то отвечала!)

– Ну, в конце концов, – продолжал Андрей, – его взяли.

Да, Сашу взяли и на этот раз. Далее следовал рассказ, слышанный мною в нескольких вариантах, о том, как сами ребята тащили Сашу в кино. Самое понятное для меня было то, как он дошёл до места по залу, т. к. в одном из вариантов кто-то тащил наверх ходилку, как утверждал Миша, высоко над головой, как знамя! Всему этому приходится верить, поскольку после создания этого прецедента в клуб брали даже Матюшенко – эталон тяжести. И никто больше не возражал!

А мне всё-таки было не понятно: почему?

2.

Подходил к концу первый срок Чернявского. Его путёвку продлили, а я временно оставался до окончания Таниного срока в «Жемчужине России». Собственно говоря, писать об этом периоде нечего, это – хороший повод для некоторых мыслей. Упомяну лишь о том, что как только стало известно о приезде Урываева, я сразу сообщил Саше, что один партнёр по шахматам у него уже есть. Урываев играл, пожалуй, на моём уровне, не выше, но ведь Саша соглашался со мной играть! А в нашем мире по внешнему виду человека не узнаешь, выражаясь современным языком, менеджмент нам никогда не помешал бы. Почему-то у меня сложилось впечатление, что Саша намотал эту информацию на ус, хотя мне он об этом не сказал.

В тот «поток» я настолько соскучился по дому, что как только папа согласился, я предпочёл перейти в его одноместный гостиничный номер на 4 ом этаже. Хотя уже через 3 месяца, вновь приехав в «Голубую волну», я не однократно пожалел, что не остался тогда на второй срок и не увидел сам то, о чём расскажу в конце этой части. Случилось так, что в номере, где жили мы с папой, на глаза попался журнал «Наука и жизнь» со статьёй на очень нас с Сашей интересовавшую тему. Конечно, я не мог не напроситься на то, что бы ещё раз посетить Сашу; почему-то мне очень надо было поделиться с этим. За 3 месяца он настолько заразил меня научными изысканиями, что было бы непонятнее, если бы я не пришёл к нему, зная только что узнанную новость.

В первый и единственный раз я стоял по ту сторону забора как гость. Новостью я, конечно же, поделился, но рассказать мне хотелось бы о другом.

Мы пришли минут за 10 до окончания «тихого часа». Поэтому, подождав ещё минут 15 до окончания полдника, мы увидели, как ребята выходили на улицу. Сначала выбежали «здоровые», в том числе Саша Мирошниченко, с которым мы уже были в одном из «потоков» соседями по кровати. Он меня узнал, подошёл, мы мило поболтали ни о чём, но вскоре он отошёл. Одного шапочного знакомства бывает не достаточно для более близких отношений, тем более у нас. Хотя Мирошниченко дико страдал энурезом, это не мешало ему считаться «здоровым» и вращаться среди «здоровых», это был не мой круг. Сейчас я точно даже не припомню, когда мы с ним встречались.

И вот, в дверях веранды появился Саша, почему-то ещё на коляске. То, что происходило дальше – это надо было видеть. Я привык к параллельному существованию двух миров: нашего и не нашего. Здесь же произошло какое-то слияние. Пока Саша спускался по пандусу, его коляску катил 1 человек, остальные только приветствовали его и проходили дальше. Когда же он подъехал к столику, что б помочь ему слезть с коляски и сесть за стол (они почему-то не сразу нас заметили) Сашу обступили, пожалуй, все, кто там был. Человек 6 зачем-то держали уже поставленную на тормоз коляску, ещё 4 человека, стоящих по бокам, страховали Сашу от мнимого падения (куда можно было упасть в толпе?), остальные, побросав свои дела, окружили Чернявского и вместе с сидящими за столом принялись советовать ему как получше сесть. Но вот нас наконец-то заметили и сказали Саше. Надо ли говорить, что восшествие на коляску было таким же впечатляющим?

Я не понял и не стал спрашивать, почему он тогда был в коляске, если уже полтора месяца он мог «гнать» на ходилке. Насколько я теперь припоминаю, в последние дни моего «потока» Саша тоже был в коляске. Суть же не в том. Суть в том, что я впервые видел подобное единение. Конечно, после Саши такое отношение «здоровых» к «тяжёлым» не представлялось чем-то из ряда вон выходящим. Но до 1978 ого года «здоровые» проходили мимо нас, вообще нас не замечая. Здесь же не было никакой необходимости в помощи, здесь некуда было падать, но банальным милосердием здесь и не пахло. Не было здесь и скрытых насмешек с подтекстами. Что-то меня заставило увидеть в этой сцене глубокое уважение к Чернявскому. Почему? Как это получилось? Был ли Чернявский в фаворе там, в школе-интернате? Если предположить, что нет, почему тогда он своим учителем называл одного воспитателя, довольно не плохо о нём отзываясь? Почему при этом он ни разу не упомянул своих родителей? Ведь школа-интернат – это не детдом или дом инвалидов, туда сдают не навсегда (по идее), а на период обучения. В конце концов, брошенные дети в «Голубую волну» не попадали и не могли попасть по определению. Путёвки сюда надо было ещё доставать, а его интернат никогда бы не отправил Сашу сюда, даже не смотря на то, что здесь комбинация оказалась сложнее. Тогда у меня промелькнула мысль, что видимо в этом мире что-то меняется. Насколько она была эйфорична?

3.

1979 год, сентябрь, хотя погода такая, что даже не верится. Закончился «золотой поток», 3 месяца не оценённого мною рая прошли как-то незаметно и в то же время долго. Так мне казалось потому, что я слишком соскучился по дому с одной стороны, а с другой я был доволен этим «потоком». Когда тем самым утром Полина Андреевна пришла в бокс и спросила, хочу ли я выйти отсюда, я честно сказал: «– Вообще-то, дома я настолько привык быть один, что сейчас тоже хочется побыть одному».

– Так может, ты не выйдешь, ещё посидишь здесь? – с некоторой угрозой в голосе спросила Полина Андреевна.

– Дело в том, что в этом «потоке» собрались замечательные ребята. Вон они, выходят, каждый как песня, как улыбка судьбы. Когда ещё будет такое?

С этим аргументом было трудно поспорить. Я отдал написанное спозаранку письмо и вышел «на свободу».

А теперь мы с папой шли по залитому солнцем городу. От городского автобуса я опять отказался: где-то сзади дышало давно скрывшееся море, лёгкий эфирный ветерок трепетал листья деревьев, чирикали какие-то птички, на каждом углу стоят скамейки, а я должен был нюхать бензин? – Успею! Впереди ещё вся жизнь.

Но почему я описываю именно этот уход из «Голубой волны»? Ведь, как не трудно догадаться, уходил-то я много раз. Наверно, просто потому, что на этот раз по дороге я встретил несколько тоже выписавшихся ребят, они почему-то не торопились разъезжаться по домам. Это мне позволило высказать здесь ещё несколько непутевых мыслей. В частности, ещё раз подтвердить про себя тезис о бесконечности и параллельности синхронно существующих миров. Я, например, несколько раз встречался с Людой, Глумовым, со стремительно мчащимся куда-то Урываевым, но поздоровались мы всего 2 – 3 раза. При чём, не по их инициативе. Точнее говоря, если бы я их окликал, они бы откликались, но они мне нужны? – Как и я им. А вот когда мы присели отдохнуть возле Турецких Ворот, я окликнул проходящего мимо Рогозина. Естественно, он узнал меня, они с папой присели к нам и 40 – минутный перерыв затянулся часа на 3. Лёгкий, пустой разговор, ничего не значащие фотографии на лафете исторических пушек, а на сердце тепло и светло. Будто дома побывал. Как же иногда мало надо человеку!

Глава 2,

заключительная

1.

Письма – интересная штука. Иногда бывает так, что писать как будто нечего, но приезжаешь домой, и через некоторое время хочется об этом рассказать, о том поведать, о третьем, пятом, десятом.… А как? – всё равно не понятно. Когда же находишь друзей по духу и, главное, по переписке, сколько не пиши – бумаги не хватит, а при встрече долго ломаешь голову над началом разговора. Если же попадаешь в относительно спокойное место, где стоящих происшествий надо ждать годами, эпистолярный жанр кажется совсем не нужным, однако без писем связь с малой родиной кажется совсем обрывается, но когда каждое воскресенье требуют «Письма, письма, письма!», то рождаются такие «шедевры», как «Признавайтесь, кто ко мне приедет? У меня звенело ухо!» Извините, но если, например, в апреле – июне 1976 года я через неделю «сушил гипс» (мне накладывали гипс и 3 – 4 дня я лежал под сушилкой), что я мог написать? «Жив, здоров, лежу в больнице»? А в 1980 году по этой логике мне надо было в каждом письме писать о моей вражде к Яшину, да? Зимой же 1979 года (январь – март) мне надо было писать: «В матче Алексеев – Бонни ‘Эм счёт…»? Симпатичная получилась бы переписка!

Со временем, однако, не в теории пришлось узнать, что письма могут быть разными. Содержимым простого конверта можно как окрылить человека, придать ему сил, так и уничтожить, раздавить его. С переходом эпистолярного жанра в виртуальную реальность такое положение вещей не изменилось. Ведь главное в письмах – это возможность полностью изложить свою мысль, не опасаясь, что тебя перебьют. И здесь уже полностью открывается содержимое мыслей и души собеседника, его отношение к тебе и твоё – к нему.

Так вот, одно из таких писем (точнее, 2, вместе с ответом) и послужило толчком к написанию этой повести. Нет, я не написал ни одного из них. В тот момент я находился дома и делал вечные уроки. Но позже я столько раз о них слышал, что при желании я мог бы нафантазировать и написать их здесь. Ведь получилось так, что эти 2 письма навсегда перевернули сам образ мыслей тех, кто работал и тех, кто лечился в «Голубой волне». В самый плохой «поток» 1980 года у меня был уже шанс помириться с моими врагами, о чём раньше я бы и не мечтал; этот шанс был упущен по моей вине. Но до тех двух писем не было бы и таких шансов в случае чего. Итак, однажды…

2.

Однажды в сентябре 1979 ого года Ольга Гавриловна получила некое письмо. Вроде, письмо как письмо, ничего особенного, таких писем медработники получали столько, что сами, небось, сбились со счёта. Тем более – адресованные врачам той или иной группы. Дальше пошла легенда, но её я слышал много раз, как уже говорил, и потому неплохо представляю дальнейший ход событий:

Говорят, что, прочитав это письмо у себя в кабинете, Ольга Гавриловна якобы пулей выскочила оттуда и помчалась искать(?) Полину Андреевну. После того, как она прочитала сие посланьице, срочно(!) был созван экстренный сбор. На этом пионерском сборе якобы присутствовали все свободные на тот момент медработники. Был ли там Саша – об этом я как-то не спрашивал. В письме говорилось, что родители Саши Чернявского хотят будто бы от него отказаться.

Скажем откровенно, в нашем мире этот случай сам по себе может быть диким, но не исключением из правил. К примеру, на следующий же «поток», приехав снова, я застал некую Дину Ефимову, за которой просто не приехали. Отца у неё не было, а мама работала проводницей поезда и они в этом поезде в основном и жили. Но когда в начале её 3 его «потока» мама всё-таки приехала навестить, когда её спрашивали, почему та не приезжала, мамаша отвечала: «– А я думала, что путёвка не на 3 месяца, а на 3 года…» Но, согласитесь, это что-то другое. Как и некоторые другие случаи.

Так вот, когда это письмо было прочитано перед всеми, после недолгого бурного обсуждения было решено (в некоторых версиях предложение исходило от самих ребят) тут же составить ответное. Говорят, письмо действительно сочинялось всем миром, каждый норовил вставить что-то своё. Когда ответное письмо было составлено, его подписали все, кто там был, включая тётю Раю Запорожец («Встречайте, господин 420!»). Те, кто не мог писать, якобы ставили крестик, крючочек, что могли… Урываев через год хвастал, что т. к. он подписывался последним, Миша якобы «воспользовался положением и добавил матюков, после чего заклеил конверт».

– А вы знаете, Саша пошёл…

– Как пошёл? – как бы спросило всё пространство в лице Полины Андреевны.

– Да так, ножками, – засеменил двумя пальцами по колену Урываев. – Он шёл с папой под руку.

– Да-а-а? Где ж ты его видел?

– В Москве. Между поездами было «окно», ну, я решил прогуляться. Гляжу – он идёт. Я подошёл к нему, ну, мы с ним немножко поговорили.

«Где ж они встретились?» – только и подумал я, вспоминая, что Тёплый Стан в одном конце города, а Курский, Казанский и Ярославский вокзалы – в другом? Но это было уже не важно. Главное – Саша дома, мы победили, Саша пошёл.

В. П. Алексеев

Второй вариант 10 / 11 – 22 / 12 – 03г.