В туалете Финбана я был изнасилован пьяным финном.
Я не стал торчком и шакалом, нанявшись шестеркой в банду.
Я твердо решил, что стану убийцей и педофилом,
а это круче, чем итээром, рабкором, облезлым бардом.
Или борцом за права человека. Пока на кухнях
«совесть нации» пела козлиными голосами
Окуджав и Галичей всяких тухлых,
я по Нарвской заставе бродил часами.
Там много школ, а главное – детская богадельня –
специнтернат для психов и зэпээров.
Но не закрытый – типа «Скворечника» на Удельной,
а открытый – просто для шизнутых пионеров.
Я научил их выпиливать лобзиком по фанерке,
пересказывал научно-фантастические сюжеты.
Я показал, как ходить по туннелю на Канонерку,
и покупал им пиво и сигареты.
Потому что в нормальных школах все курят, да и бухают.
Я хотел, чтобы и эти были ничем не хуже.
На Лифляндской в парке, где гопники отдыхают,
в водоеме мешок с телами был обнаружен.
Романтический скрип уключин был прерван воплем.
Из мешка под веслами выплыло три обрубка.
Глядя вниз с колеса обозренья, я думал: – вот, блин,
счастья в жизни бывает мало, и счастье хрупко.
Я смотрел на дело рук своих равнодушно:
что за жизнь у них до того, как я их приметил?
А со мною они узнали, что значит дружба,
Канонерский остров, крик чаек, балтийский ветер.
Дальше жить после этого им не имело смысла:
я не мог их пасти всю жизнь, быть все время рядом.
Да меня бы совесть, как стая собак, загрызла –
я же сам отравил их счастья мгновенным ядом.
И я убил их в заброшенном здании пивзавода
на Степана Разина… днем. В солодовом цехе.
Но их смех все явственней год от года.
В крике чаек. В портовом лязге. В балтийском эхе.
