Один раз был обыкновенный день.
Я пришел из школы, поел и влез на подоконник.
Мне давно уже хотелось посидеть у окна, поглядеть на прохожих и самому ничего не делать.
А сейчас для этого был подходящий момент.
И я сел на подоконник и принялся ничего не делать.
В эту же минуту в комнату влетел папа.
Он сказал:
– Скучаешь?
Я ответил:
– Да нет… Так… А когда же наконец мама приедет?
Нету уже целых десять дней!
Папа сказал:
– Держись за окно!
Покрепче держись, а то сейчас полетишь вверх тормашками.
Я на всякий случай уцепился за оконную ручку и сказал:
– А в чем дело?
Он отступил на шаг, вынул из кармана какую-то бумажку, помахал ею издалека и объявил:
– Через час мама приезжает!
Вот телеграмма!
Я прямо с работы прибежал, чтобы тебе сказать!
Обедать не будем, пообедаем все вместе, я побегу ее встречать, а ты прибери комнату и дожидайся нас!
Договорились?
Я мигом соскочил с окна:
– Конечно, договорились!
Ура!
Беги, папа, пулей, а я приберусь!
Минута – и готово!
Наведу шик и блеск!
Беги, не теряй времени, вези поскорее маму!
Папа метнулся к дверям.
А я стал работать.
У меня начался аврал, как на океанском корабле.
Аврал – это большая приборка, а тут как раз стихия улеглась, на волнах тишина, – называется штиль, а мы, матросы, делаем свое дело.
– Раз, два!
Ширк-шарк!
Стулья по местам!
Смирно стоять!
Веник-совок!
Подметать – живо!
Товарищ пол, что это за вид?
Блестеть!
Сейчас же!
Так!
Обед!
Слушай мою команду!
На плиту, справа по одному «повзводно», кастрюля за сковородкой – становись!
Раз-два!
Запевай:
Папа только спичкой чирк!
И огонь сейчас же фырк!
Продолжайте разогреваться!
Вот.
Вот какой я молодец!
Помощник!
Гордиться нужно таким ребенком!
А когда вырасту, знаете кем буду?
Я буду – ого!
Я буду даже ого-го!
Огогугаго!
Вот кем я буду!
И я так долго играл и выхвалялся напропалую, чтобы не скучно было ждать маму с папой.
И в конце концов дверь распахнулась, и в нее снова влетел папа!
Он уже вернулся и весь был взбудораженный, шляпа на затылке!
И он один изображал целый духовой оркестр, и дирижера этого оркестра заодно.
Папа размахивал руками.
– Дзум-дзум! – выкрикивал папа, и я понял, что это бьют огромные турецкие барабаны в честь маминого приезда.
– Пыйхь-пыйхь! – поддавали жару медные тарелки.
Дальше началась уже какая-то кошачья музыка.
Закричал сводный хор в составе ста человек.
Папа пел за всю эту сотню, но так как дверь за папой была открыта, я выбежал в коридор, чтобы встретить маму.
Она стояла возле вешалки с каким-то свертком на руках.
Когда она меня увидела, она мне ласково улыбнулась и тихо сказала:
– Здравствуй, мой мальчик!
Как ты тут поживал без меня?
Я сказал:
– Я скучал без тебя.
Мама сказала:
– А я тебе сюрприз привезла!
Я сказал:
– Самолет?
Мама сказала:
– Посмотри-ка!
Мы говорили с ней очень тихо.
Мама протянула мне сверток.
Я взял его.
– Что это, мама? – спросил я.
– Это твоя сестренка Ксения, – все так же тихо сказала мама.
Я молчал.
Тогда мама отвернула кружевную простынку, и я увидел лицо моей сестры.
Оно было маленькое, и на нем ничего не было видно.
Я держал ее на руках изо всех сил.
– Дзум-бум-трум, – неожиданно появился из комнаты папа рядом со мной.
Его оркестр все еще гремел.
– Внимание, – сказал папа дикторским голосом, – мальчику Дениске вручается сестренка Ксения.
Длина от пяток до головы пятьдесят сантиметров, от головы до пяток – пятьдесят пять!
Чистый вес три кило двести пятьдесят граммов, не считая тары.
Он сел передо мной на корточки и подставил руки под мои, наверно, боялся, что я уроню Ксению.
Он спросил у мамы своим нормальным голосом:
– А на кого она похожа?
– На тебя, – сказала мама.
– А вот и нет! – воскликнул папа. – Она в своей косыночке очень смахивает на симпатичную народную артистку республики
Александровскую, которую я очень любил в молодости.
Вообще я заметил, что маленькие детки в первые дни своей жизни все бывают очень похожи на прославленную
Александровскую.
Особенно похож носик.
Носик прямо бросается в глаза.
Я все стоял со своей сестрою Ксенией на руках, как дурень с писаной торбой, и улыбался.
Мама сказала с тревогой:
– Осторожно, умоляю,
Денис, не урони.
Я сказал:
– Ты что, мама?
Не беспокойся!
Я целый детский велосипед выжимаю одной левой, неужели же я уроню такую чепуху?
А папа сказал:
– Вечером купать будем!
Готовься!
Он взял у меня сверток, в котором была Ксенька, и пошел.
Я пошел за ним, а за мной мама.
Мы положили Ксеньку в выдвинутый ящик от комода, и она там лежала спокойно.
Папа сказал:
– Это пока, на одну ночь.
А завтра я куплю ей кроватку, и она будет спать в кроватке.
А ты,
Денис, следи за ключами, как бы кто не запер твою сестренку в комоде.
Будем потом искать, куда подевалась…
И мы сели обедать.
Я каждую минуту вскакивал и смотрел на Ксеньку.
Она все время спала.
Я удивлялся и трогал пальцем ее щеку.
Щека была мягкая, как сметана.
Теперь, когда я рассмотрел ее внимательно, я увидел, что у нее длинные темные ресницы…
И вечером мы стали ее купать.
Мы поставили на папин стол ванночку с пробкой и наносили целую толпу кастрюлек, наполненных холодной и горячей водой, а Ксения лежала в своем комоде и ожидала купания.
Она видно волновалась, потому что она скрипела, как дверь, а папа, наоборот, все время поддерживал ее настроение, чтобы она не очень боялась.
Папа ходил туда-сюда с водой и простынками, он снял с себя пиджак, засучил рукава и льстиво покрикивал на всю квартиру:
– А кто у нас лучше всех плавает?
Кто лучше всех окунается и ныряет?
Кто лучше всех пузыри пускает?
А у Ксеньки такое было лицо, что это она лучше всех окунается и ныряет, – действовала папина лесть.
Но когда стали купать, у нее такой сделался испуганный вид, что вот, люди добрые, смотрите: родные отец и мать сейчас утопят дочку, и она пяткой поискала и нашла дно, оперлась и только тогда немного успокоилась, лицо стало чуть поровней, не такое несчастное, и она позволила себя поливать, но все-таки еще сомневалась, вдруг папа даст ей захлебнуться…
И я тут вовремя подсунулся под мамин локоть и дал Ксеньке свой палец и, видно, угадал, сделал, что надо было, она за мой палец схватилась и совсем успокоилась.
Так крепко и отчаянно ухватилась девчонка за мой палец, просто как утопающий за соломинку.
И мне стало ее жалко от этого, что она именно за меня держится, держится изо всех сил своими воробьиными пальчиками, и по этим пальцам чувствуется ясно, что это она мне одному доверяет свою драгоценную жизнь и что, честно говоря, все это купание для нее мука, и ужас, и риск, и угроза, и надо спасаться: держаться за палец старшего, сильного и смелого брата.
И когда я обо всем этом догадался, когда я понял наконец, как ей трудно, бедняге, и страшно, я сразу стал ее любить.
