Сквер величаво листья осыпал…

Сквер величаво листья осыпал.

Светало. Было холодно и трезво.

У двери с черной вывескою треста,

нахохлившись, на стуле сторож спал.

Шла, распушивши белые усы,

пузатая машина поливная.

Я вышел, смутно мир воспринимая,

и, воротник устало поднимая,

рукою вспомнил, что забыл часы.

Я был расслаблен, зол и одинок.

Пришлось вернуться все-таки. Я помню,

как женщина в халатике японском

открыла дверь на первный мой звонок.

Чуть удивилась, но не растерялась:

«А, ты вернулся?» В ней во всей была

насмешливая умная усталость,

которая не грела и не жгла.

«Решил остаться? Измененье правил?

Начало новой светлой полосы?»

«Я на минуту. Я часы оставил».

«Ах да, часы, конечно же, часы…»

На стуле у тахты коробка грима,

тетрадка с новой ролью, томик Грина,

румяный целлулоидный голыш.

«Вот и часы. Дай я сама надену…»

И голосом, скрывающим надежду,

а вместе с тем и боль: «Ты позвонишь?»

…Я шел устало дремлющей Неглинной.

Все было сонно: дворников зевки,

арбузы в деревянной клетке длинной,

на шкафчиках чистильщиков — замки.

Все выглядело странно и туманно —

и сквер с оградой низкою, витой,

и тряпками обмотанные краны

тележек с газированной водой.

Свободные таксисты, зубоскаля,

кружком стояли. Кто-то, в доску пьян,

стучался в ресторан «Узбекистан»,

куда его, конечно, не пускали…

Бродили кошки чуткие у стен.

Я шел и шел… Вдруг чей-то резкий окрик:

«Нет закурить?» — и смутный бледный облик:

и странный и знакомый вместе с тем.

Пошли мы рядом. Было по пути.

Курить — я видел — не умел он вовсе.

Лет двадцать пять, а может, двадцать восемь,

но все-таки не больше тридцати.

И понимал я с грустью нелюдимой,

которой был я с ним соединен,

что тоже он идет не от любимой

и этим тоже мучается он.

И тех же самых мыслей столкновенья,

и ту же боль и трепет становленья,

как в собственном жестоком дневнике,

я видел в этом странном двойнике.

И у меня на лбу такие складки,

жестокие, за все со мной сочлись,

и у меня в душе в неравной схватке

немолодость и молодость сошлись.

Все резче эта схватка проступает.

За пядью отвоевывая пядь,

немолодость угрюмо наступает

и молодость не хочет отступать.