С гороховых жарких полей
отец приезжал запыленный.
Брал ковш, выходил из сеней,
водой обливался зеленой.
И в погреб поесть уходил,
хотел хоть немного озябнуть.
Потом в огороде курил,
среди нерожающих яблонь.
И красный затылок его
нам всем говорил, что не в духе…
А более я ничего
не помню про время разрухи.
Конечно, и козий удой
запомнил, и сладость моркови…
Но жил так в округе любой.
Отец не любил суесловье.
С зарей поднимал меня он,
ругая ленивым троцкистом,
пугать над полями ворон
стихами, и палкой, и свистом.
Гороха и мне привелось
стране сэкономить стаканы,
хотя я себе и для коз
тайком его прятал в карманы…
Зной серый висел, как зола.
И к вечеру, как на пожаре,
кровь сладкая носом текла,
и черные руки дрожали…
Отец был доволен сынком,
но будучи в жизни суровым,
не то что обнять – нипочем
не вспомнит и ласковым словом.
А впрочем и жизнь-то сама
была невтерпеж, в ожиданье…
И только порою зима
дарила душе озябанье.
2000
