Прекраснейшую сегодня проповедь сказал, для праздника, наш сельский батюшка.
- Много столетий тому назад, - сказал он, - в этот самый день пришла в мир Правда.
Правда извечна.
Она прежде всех век восседала с Христом-человеколюбцем одесную отца, вместе с ним воплотилась и возжгла на земле свой светоч.
Она стояла у подножия креста и сораспиналась с Христом; она восседала, в виде светозарного ангела, у гроба его и видела его воскресение.
И когда человеколюбец вознесся на небо, то оставил на земле Правду как живое свидетельство своего неизменного благоволения к роду человеческому.
С тех пор нет уголка в целом мире, в который не проникла бы Правда и не наполнила бы его собою.
Правда воспитывает нашу совесть, согревает наши сердца, оживляет наш труд, указывает цель, к которой должна быть направлена наша жизнь. Огорченные сердца находят в ней верное и всегда открытое убежище, в котором они могут успокоиться и утешиться от случайных волнений жизни.
Неправильно думают те, которые утверждают, что Правда когда-либо скрывала лицо свое, или - что еще горше - была когда-либо побеждена Неправдою.
Нет, даже в те скорбные минуты, когда недальновидным людям казалось, что торжествует отец лжи, в действительности торжествовала Правда.
Она одна не имела временного характера, одна неизменно шла вперед, простирая над миром крыле свои и освещая его присносущим светом своим.
Мнимое торжество лжи рассевалось, как тяжкий сон, а Правда продолжала шествие свое.
Вместе с гонимыми и униженными Правда сходила в подземелья и проникала в горные ущелия.
Она восходила с праведниками на костры и становилась рядом с ними перед лицом мучителей.
Она воздувала в их душах священный пламень, отгоняла от них помыслы малодушия и измены; она учила их страдать всладце.
Тщетно служители отца лжи мнили торжествовать, видя это торжество в тех вещественных признаках, которые представляли собой казни и смерть.
Самые лютые казни были бессильны сломить Правду, а, напротив, сообщали ей вящую притягивающую силу.
При виде этих казней загорались простые сердца, и в них Правда обретала новую благодарную почву для сеяния.
Костры пылали и пожирали тела праведников, но от пламени этих костров возжигалось бесчисленное множество светочей, подобно тому, как в светлую утреню от пламени одной возжженной свечи внезапно освещается весь храм тысячами свечей.
В чем же заключается Правда, о которой я беседую с вами?
На этот вопрос отвечает нам евангельская заповедь.
Прежде всего, люби Бога, и затем люби ближнего, как самого себя.
Заповедь эта, несмотря на свою краткость, заключает в себе всю мудрость, весь смысл человеческой жизни.
Люби Бога - ибо он жизнодавец и человеколюбец, ибо в нем источник добра, нравственной красоты и истины.
В нем - Правда.
В этом самом храме, где приносится бескровная жертва Богу, - в нем же совершается и непрестанное служение Правде.
Все стены его пропитаны Правдой, так что вы, - даже худшие из вас, - входя в храм, чувствуете себя умиротворенными и просветленными.
Здесь, перед лицом распятого, вы утоляете печали ваши; здесь обретаете покой для смущенных душ ваших.
Он был распят ради Правды, лучи которой излились от него на весь мир, - вы ли ослабнете духом перед постигающими вас испытаниями?
Люби ближнего, как самого себя, - такова вторая половина Христовой заповеди.
Я не буду говорить о том, что без любви к ближнему невозможно общежитие, - скажу прямо, без оговорок: любовь эта, сама по себе, помимо всяких сторонних соображений, есть краса и ликование нашей жизни.
Мы должны любить ближнего не ради взаимности, но ради самой любви.
Должны любить непрестанно, самоотверженно, с готовностью положить душу, подобно тому, как добрый пастырь полагает душу за овец своих.
Мы должны стремиться к ближнему на помощь, не рассчитывая, возвратит он или не возвратит оказанную ему услугу; мы должны защитить его от невзгод, хотя бы невзгода угрожала поглотить нас самих; мы должны предстательствовать за него перед сильными мира, должны идти за него в бой.
Чувство любви к ближнему есть то высшее сокровище, которым обладает только человек и которое отличает его от прочих животных.
Без его оживотворяющего духа все дела человеческие мертвы, без него тускнеет и становится непонятною самая цель существования.
Только те люди живут полною жизнью, которые пламенеют любовью и самоотвержением; только они одни знают действительные радования жизни.
Итак, будем любить Бога и друг друга - таков смысл человеческой Правды.
Будем искать ее и пойдем по стезе ее.
Не убоимся козней лжи, но станем добре и противопоставим им обретенную нами Правду.
Ложь посрамится, а Правда останется и будет согревать сердца людей.
Теперь вы возвратитесь в домы ваши и предадитесь веселию о празднике Рождества Господа и человеколюбца.
Но и среди веселия вашего не забывайте, что с ним пришла в мир Правда, что она во все дни, часы и минуты присутствует посреди вас и что она представляет собою тот священный огонь, который освещает и согревает человеческое существование.
Когда батюшка кончил и с клироса раздалось:
Буди имя Господне благословенно", то по всей церкви пронесся глубокий вздох.
Точно вся громада молящихся этим вздохом подтверждала:
Да, буди благословенно!"
Но из присутствовавших в церкви всех внимательнее вслушивался в слова отца Павла десятилетний сын мелкой землевладелицы Сережа Русланцев.
По временам он даже обнаруживал волнение, глаза его наполнялись слезами, щеки горели, и сам он всем корпусом подавался вперед, точно хотел о чем-то спросить.
Марья Сергеевна Русланцева была молодая вдова и имела крохотную усадьбу в самом селе.
Во времена крепостной зависимости в селе было до семи помещичьих усадьб, отстоявших в недальнем друг от друга расстоянии.
Помещики были мелкопоместные, а Федор Павлыч Русланцев принадлежал к числу самых бедных: у него всего было три крестьянских двора да с десяток дворовых.
Но так как его почти постоянно выбирали на разные должности, то служба помогла ему составить небольшой капитал.
Когда наступило освобождение, он получил, в качестве мелкопоместного, льготный выкуп и, продолжая полевое хозяйство на оставшемся за наделом клочке земли, мог изо дня в день существовать.
Марья Сергеевна вышла за него замуж значительное время спустя после крестьянского освобождения, а через год уже была вдовой.
Федор Павлыч осматривал верхом свой лесной участок, лошадь чего-то испугалась, вышибла его из седла, и он расшиб голову об дерево.
Через два месяца у молодой вдовы родился сын.
Жила Марья Сергеевна более нежели скромно.
Полеводство она нарушила, отдала землю в кортому крестьянам, а за собой оставила усадьбу с небольшим лоскутком земли, на котором был разведен садик с небольшим огородцем.
Весь ее хозяйственный живой инвентарь заключался в одной лошади и трех коровах; вся прислуга - из одной семьи бывших дворовых, состоявшей из ее старой няньки с дочерью и женатым сыном.
Нянька присматривала за всем в доме и пестовала маленького Сережу; дочь - кухарничала, сын с женою ходили за скотом, за птицей, обрабатывали огород, сад и проч.
Жизнь потекла бесшумно.
Нужды не чувствовалось; дрова и главные предметы продовольствия были некупленные, а на покупное почти совсем запроса не существовало.
Домочадцы говорили:
Точно в раю живем!" Сама Марья Сергеевна тоже забыла, что существует на свете иная жизнь (она мельком видела ее из окон института, в котором воспитывалась).
Только Сережа по временам тревожил ее.
Сначала он рос хорошо, но, приближаясь к семи годам, начал обнаруживать признаки какой-то болезненной впечатлительности.
Это был мальчик понятливый, тихий, но в то же время слабый и болезненный.
С семи лет Марья Сергеевна засадила его за грамоту; сначала учила сама, но потом, когда мальчик стал приближаться к десяти годам, в ученье принял участие и отец Павел.
Предполагалось отдать Сережу в гимназию, а следовательно, требовалось познакомить его хоть с первыми основаниями древних языков.
Время близилось, и Марья Сергеевна в большом смущении помышляла о предстоящей разлуке с сыном.
Только ценою этой разлуки можно было достигнуть воспитательных целей.
Губернский город отстоял далеко, и переселиться туда при шести-семистах годового дохода не представлялось возможности.
Она уже вела о Сереже переписку с своим родным братом, который жил в губернском городе, занимая невидную должность, и на днях получила письмо, в котором брат соглашался принять Сережу в свою семью.
По возвращении из церкви, за чаем,
Сережа продолжал волноваться.
- Я, мамочка, по правде жить хочу! - повторял он.
- Да, голубчик, в жизни главное - правда, - успокоивала его мать, - только твоя жизнь еще впереди.
Дети иначе не живут, да и жить не могут, как по правде.
- Нет, я не так хочу жить; батюшка говорил, что тот, кто по правде живет, должен ближнего от обид защищать.
Вот как нужно жить, а я разве так живу?
Вот, намеднись, у Ивана Бедного корову продали - разве я заступился за него?
Я только смотрел и плакал.
- Вот в этих слезах - и правда твоя детская.
Ты и сделать ничего другого не мог.
Продали у Ивана Бедного корову - по закону, за долг.
Закон такой есть, что всякий долги свои уплачивать обязан.
- Иван, мама, не мог заплатить.
Он и хотел бы, да не мог.
И няня говорит:
Беднее его во всем селе мужика нет".
Какая же это правда?
- Повторяю тебе, закон такой есть, и все должны закон исполнять.
Ежели люди живут в обществе, то и обязанностями своими не имеют права пренебрегать.
Ты лучше об ученье думай - вот твоя правда.
Поступишь в гимназию, будь прилежен, веди себя тихо - это и будет значить, что ты по правде живешь.
Не люблю я, когда ты так волнуешься.
Что ни увидишь, что ни услышишь - все как-то в сердце тебе западает.
Батюшка говорил вообще; в церкви и говорить иначе нельзя, а ты уж к себе применяешь.
Молись за ближних - больше этого и Бог с тебя не спросит.
Но Сережа не унялся.
Он побежал в кухню, где в это время собрались челядинцы и пили, ради праздника, чай.
Кухарка Степанида хлопотала около печки с ухватом и то и дело вытаскивала горшок с закипающими жирными щами.
Запах прелой убоины и праздничного пирога пропитал весь воздух.
- Я, няня, по правде жить буду! - объявил Сережа.
- Ишь с коих пор собрался! - пошутила старуха.
- Нет, няня, я верное слово себе дал!
Умру за правду, а уж неправде не покорюсь!
- Ах, болезный мой! ишь ведь что тебе в головку пришло!
- Разве ты не слыхала, что в церкви батюшка говорил?
За правду жизнь полагать надо - вот что! в бой за правду идти всякий должен!
- Известно, что же в церкви и говорить!
На то и церковь дана, чтобы в ней об праведных делах слушать.
Только ты, миленький, слушать слушай, а умом тоже раскидывай!
- С правдой-то жить оглядываючись надо, - резонно молвил работник Григорий.
- Отчего, например, мы с мамой в столовой чай пьем, а вы в кухне? разве это правда?-горячился Сережа.
- Правда не правда, а так испокон века идет.
Мы люди простецкие, нам и на кухне хорошо.
Кабы все-то в столовую пошли, так и комнат не наготовиться бы.
- Ты,
Сергей Федорыч, вот что! - вновь вступился Григорий, - когда будешь большой - где хочешь сиди: хошь в столовой, хошь в кухне.
А покедова мал, сиди с мамашенькой - лучше этой правды по своим годам не сыщешь!
Придет ужо батюшка обедать, и он тебе то же скажет.
Мы мало ли что делаем: и за скотиной ходим, и в земле роемся, а Господам этого не приходится.
Так-то!
- Да ведь это же неправда и есть!
- А по-нашему так: коли Господа добрые, жалостливые - это их правда.
А коли мы, рабочие, усердно господам служим, не обманываем, стараемся - это наша правда.
Спасибо и на том, ежели всякий свою правду наблюдает.
Наступило минутное молчание.
Сережа, видимо, хотел что-то возразить, но доводы Григория были так добродушны, что он поколебался.
- В нашей стороне, - первая прервала молчание няня, - откуда мы с маменькой твоей приехали, жил помещик Рассошников.
Сначала жил, как и прочие, и вдруг захотел по правде жить.
И что ж он под конец сделал? - Продал имение, деньги нищим роздал, а сам ушел в странствие...
С тех пор его и не видели.
- Ах, няня! вот это какой человек!
- А между прочим, у него сын в Петербурге в полку служил, - прибавила няня.
- Отец имение роздал, а сын ни при чем остался...
Сына-то бы спросить, хороша ли отцовская правда?- рассудил Григорий.
- А сын разве не понял, что отец по правде поступил? - вступился Сережа.
- То-то, что не слишком он это понял, а тоже пытал хлопотать.
Зачем же, говорит, он в полк меня определил, коли мне теперь содержать себя нечем?
- В полк определил... содержать себя нечем... - машинально повторял за Григорием Сережа, запутываясь среди этих сопоставлений.
- И у меня один случай на памяти есть, - продолжал Григорий, - занялся от этого самого Рассошникова у нас на селе мужичок один - Мартыном прозывался.
Тоже все деньги, какие были, роздал нищим, оставил только хатку для семьи, а сам надел через плечо суму, да и ушел, крадучись, ночью, куда глаза глядят.
Только, слышь, пачпорт позабыл выправить - его через месяц и выслали по этапу домой.
- За что? разве он худое что-нибудь сделал? - возразил Сережа.
- Худое не худое, я не об этом говорю, а об том, что по правде жить оглядываючись надо.
Без пачпорта ходить не позволяется - вот и вся недолга.
Этак все разбредутся, работу бросят - и отбою от них, от бродяг, не будет...
Чай кончился.
Все встали из-за стола и помолились. - Ну, теперь мы обедать будем, - сказала няня, - ступай, голубчик, к маменьке, посиди с ней; скоро, поди, и батюшка с матушкой придут.
Действительно, около двух часов пришел отец Павел с женою.
- Я, батюшка, по правде жить буду!
Я за правду на бой пойду! - приветствовал гостей Сережа.
- Вот так вояка выискался! от земли не видать, а уж на бой собрался! - пошутил батюшка.
- Надоел он мне.
С утра все об одном и том же говорит, - сказала Марья Сергеевна.
- Ничего, сударыня.
Поговорит и забудет.
- Нет, не забуду! - настаивал Сережа, - вы сами давеча говорили, что нужно по правде жить... в церкви говорили!
- На то и церковь установлена, чтобы в ней о правде возвещать.
Ежели я, пастырь, своей обязанности не исполню, так церковь сама о правде напомнит.
И помимо меня, всякое слово, которое в ней произносится, - Правда; одни ожесточенные сердца могут оставаться глухими к ней...
- В церкви? а жить?
- И жить по правде следует.
Вот когда ты в меру возраста придешь, тогда и правду в полном объеме поймешь, а покуда достаточно с тебя и той правды, которая твоему возрасту свойственна.
Люби маменьку, к старшим почтение имей, учись прилежно, веди себя скромно - вот твоя правда.
- Да ведь мученики... вы сами давеча говорили...
- Были и мученики.
За правду и поношение следует принять.
Только время для тебя думать об этом не приспело.
А притом же и то сказать: тогда было время, а теперь - другое, правда приумножилась - и мучеников не стало.
- Мученики... костры... - лепетал Сережа в смущении.
- Довольно! - нетерпеливо прикрикнула на него Марья Сергеевна.
Сережа умолк, но весь обед оставался задумчив.
За обедом велись обыденные разговоры о деревенских делах.
Рассказы шли за рассказами, и не всегда из них явствовало, чтобы правда торжествовала.
Собственно говоря, не было ни правды, ни неправды, а была обыкновенная жизнь, в тех формах и с тою подкладкою, к которым все искони привыкли.
Сережа бесчисленное множество раз слыхал эти разговоры и никогда особенно не волновался ими.
Но в этот день в его существо проникло что-то новое, что подстрекало и возбуждало его.
- Кушай! - заставляла его мать, видя, что он почти совсем не ест.
- In corpore sano mens sana
В здоровом теле здоровый дух (лат.)], - с своей стороны прибавил батюшка. - Слушайся маменьки - этим лучше всего свою любовь к правде докажешь.
Любить правду должно, но мучеником себя без причины воображать - это уже тщеславие, суетность.
Новое упоминовение о правде встревожило Сережу; он наклонился к тарелке и старался есть; но вдруг зарыдал.
Все всхлопотались и окружили его.
- Головка болит?-допытывалась Марья Сергеевна.
- Болит, - ответил он слабым голосом.
- Ну, поди, ляг в постельку.
Няня, уложи его!
Его увели.
Обед на несколько минут прервался, потому что Марья Сергеевна не выдержала и ушла вслед за няней.
Наконец обе возвратились и объявили, что Сережа заснул.
- Ничего, уснет - и пройдет! - успокоивал Марью Сергеевну отец Павел.
В вечеру, однако ж, головная боль не только не унялась, но открылся жар.
Сережа тревожно вставал ночью в постели и все шарил руками около себя, точно чего-то искал.
- Мартын... по этапу за правду... что такое? - лепетал он бессвязно.
- Какого он Мартына поминает? - недоумевая, обращалась Марья Сергеевна к няне.
- А помните, у нас на селе мужичок был, ушел из дому Христовым именем...
Давеча Григорий при Сереже рассказывал.
- Все-то вы глупости рассказываете! - рассердилась Марья Сергеевна, - совсем нельзя к вам мальчика пускать.
На другой день, после ранней обедни, батюшка вызвался съездить в город за лекарем.
Город отстоял в сорока верстах, так что нельзя было ждать приезда лекаря раньше как к ночи.
Да и лекарь, признаться, был старенький, плохой; никаких других средств не употреблял, кроме оподельдока, который он прописывал и снаружи, и внутрь.
В городе об нем говорили:
В медицину не верит, а в оподельдок верит".
Ночью, около одиннадцати часов, лекарь приехал.
Осмотрел больного, пощупал пульс и объявил, что есть "жарок".
Затем приказал натереть пациента оподельдоком и заставил его два катышка проглотить.
- Жарок есть, но вот увидите, что от оподельдока все как рукой снимет! - солидно объявил он.
Лекаря накормили и уложили спать, а Сережа всю ночь метался и пылал как в огне.
Несколько раз будили лекаря, но он повторял приемы оподельдока и продолжал уверять, что к утру все как рукой снимет.
Сережа бредил; в бреду он повторял:
Христос...
Правда...
Рассошников...
Мартын..." и продолжал шарить вокруг себя, произнося:
Где? где?.." К утру, однако ж, успокоился и заснул.
Лекарь уехал, сказав:
Вот видите!" - и ссылаясь, что в городе его ждут другие пациенты.
Целый день прошел между страхом и надеждой.
Покуда на дворе было светло, больной чувствовал себя лучше, но упадок сил был настолько велик, что он почти не говорил.
С наступлением сумерек опять открылся "жарок" и пульс стал биться учащеннее.
Марья Сергеевна стояла у его постели в безмолвном ужасе, усиливаясь что-то понять и не понимая.
Оподельдок бросили; няня прикладывала к голове Сережи уксусные компрессы, ставила горчичники, поила липовым цветом, словом сказать, впопад и невпопад употребляла все средства, о которых слыхала и какие были под рукою.
К ночи началась агония.
В восемь часов вечера взошел полный месяц, и так как гардины на окнах, по оплошности, не были спущены, то на стене образовалось большое светлое пятно.
Сережа приподнялся и потянул к нему руки.
- Мама! - лепетал он, - смотри! весь в белом... это Христос... это Правда...
За ним... к нему...
Он опрокинулся на подушку, по-детски всхлипнул и умер.
Правда мелькнула перед ним и напоила его существо блаженством; но неокрепшее сердце отрока не выдержало наплыва и разорвалось.
