ОДНАЖДЫ…
Однажды учебный год кончился!
И начались счастливые и бесконечные летние каникулы!
Я прибежала из школы, скинула душную школьную форму, колготки, и в одной рубашке скакала по дому и на балконе, и поливала с пятого этажа газоны из старого эмалированного ведра, а потом мы с Аллой Комелиной перепевались оперными голосами в вентиляцию: она мне на пятый этаж с четвертого, а я ей на четвертый с пятого, а потом мы все надели летние платья и босоножки на голые ноги и вышли все вместе в наш веселый двор. Гулять!!!
День был жаркий, бабушки разопрели на лавочках и все нас поздравляли с окончанием учебного года. Уже цвела черемуха, вишни и яблони: за сараями были остатки предже бывших на месте нашего двора садов, и всё это год за годом плодоносило и цвело!.. А у забора типографии готовился распуститься огромный куст жасмина, и это тревожило бабушек: рано цветет, не иначе, к чему-нибудь... Действительно, он у нас обычно цветает, как и в Ленинграде – в мамин день рождения – 22 июня... Но день был майский и казался длинным, как жизнь: еще целых пять часов можно было ходить на голове, бежать куда угодно, делать что хочешь, или не делать совсем ничего, – но всё это без родителей, без них, родимых! Потому что мы уже почти взрослые!
Мы с Аллой Комелиной, Людой Емельяновой и с ее севшей нам на хвост и вечно стонущей младшей сестрой Ленкой, которая конючила: «Лю-уд! Принеси мне бутерброд с вареньем!» (Ну, да, с пятого этажа!) – переиграли во все известные нам игры и вытащили гулять из соседнего подъезда взрослых девочек-восьмиклассниц, Иру Глушкову и Галю Бакуркину, рискуя, что за ними притащатся мальчики, потому что они всегда «прилипали» к этим девочкам и катали их на велосипедах. И все вместе мы решили поиграть в пионербол: так лучше было договориться о планах на июнь, потому что, скорее всего, мы опять все вместе поедем в наш лагерь имени Олега Кошевого, в наш с детства обжитой, уютный, маленький, деревянный пионерский лагерь в комарином лесу!
Но Люда сказала, что мама грозится увезти ее в их деревню «не знай на сколько». Алла пока еще не знала точно, но этим летом она поедет с родителями в Крым. И только мне родители заранее пообещали все три смены в пионерском лагере подряд, потому что это последнее лето, когда мне еще можно туда поехать: а в августе исполнится четырнадцать, и – «ку-ку!..» – как остроумно заметил папа.
И вот мы играли, радовались солнышку, а вечером пришла с работы мама и говорит: «Давай-ка мы тебя, Марин, на лето побреем!»
Это у нее мечта такая была с самого детства: чтобы волосы гуще росли: мои волосы казались ей «жидкими».
– Мам, – говорю, – А как я в лагере буду ходить без волос? Мне кажется, это будет некрасиво… – сказала я маме на всякий случай с другого конца комнаты.
– Сначала некрасиво, а потом – красиво, – очень уверенно произнесла мама. – Меня в детском доме после блокады знаешь как побрили «под ноль» ?! И потом ещй после тифа побрили, уже взрослую, а тетка Александра мочой мыть голову заставила, – так у-у-ух, какие волосищи после этого росли! С одного корня – по три волоса!!! А голову мы тебе косыночкой завяжем на лето. Комары будут меньше кусать!
Я сказала маме, что подумаю, но она сказала:
– Чего тут думать?! Жиденькие волосёшки! У твоих питерских теток, даже у меня в молодости, волосы были, как шапки! Да что там говорить, ты, как потомок питерских греков, родилась в черных волосах, а на ушах были кисточки, как у белки, и с синими глазищами!!!
– И куда всё это делось? – серьезно спросила я.
– Изросла…– неопределенно пожала плечами мама. – Вятская генетика по линии отца проявилась: они тут все рыжие, белокожие и в веснушках. А ты смуглая, потому что тебя бабка Аля хорошенько в лугах на солнышке в коляске «прожарила». Все врачи потом удивлялись: «Ой! Какой смуглый, упитанный и жизнерадостный ребенок!»
– Странно, ничего такого не оталось. Смуглость разве что И глаза у меня серые, нет, серо-зеленые… – я внимательно посмотрела в зеркало на радужную оболочку неопределенного цвета. – Шея худая и длинная...
– Не ешь ничего! – сказала мама. – Одна шея и торчит!
Шея действительно торчала, но раньше мама говорила, что это «признак аристократичной породы», дескать на такую шею можно много чего навесить ( мама, конечно, имела в виду украшения, а не то, что имел в виду папа...) Хорошо бы на такой шее смотрелись также меха... Прыщи, правда, портили всю картину... Ресницы тоже слишом длинные...
– Обрежешься – и сразу легче станет! – убеждала мама.
– Ладно, мам, пошли…– тихо сказала я. – Только ты прямо сечас платок возьми... и... – я все еще не могла запомнить себя в зеркале.
– Ну что ещё?..
– Не бросай, пожалуйста, в мусорку потом мои волосы, ладно?..
– Ладно-ладно, – засуетилась мама.
– И купишь мне на лето... джинсы?..
– Зачем? С твоими бёдрами! – ужаснулась мама.
– Если меня подстригут «под мальчишку», то одежда должна быть... мужская.
– Посоветуемся с отцом, – сказала мама и выхватила из шкафа белый штапельный платок...
Мы пришли в городскую баню, к старому мужскому парикмахеру. Солнце садилось, глаза у парикмахера были красные в отсветах заката, но нос у него был красивый и прямой,– и вообще он внушал доверие.
– Вам напротив, барышня, в дамское отделение... – любезно показал он рукой.
– Нам сюда, – сказала мама. – Нам побриться.
– Под ноль, – уточнила я, садясь в кресло.
Парикмахер протер очки:
– А папа знает?
– Папа купит мне джинсы, – сказала я, уверенная, что мне их никогда не купят.
– Круто, – вежливо посочувствовал парикмахер. – Мамаша, а вам ребенка не жалко? Она же у вас почти девушка, на мальчиков, наверно, заглядывается... – спросил он мою маму.
– Теперь мальчики будут на нее заглядываться! – сострила мама.
Парикмахер не торопился, выпуская из мамы «пары», разглядывая мой затылок, по-балетному подобранный шпильками.
– А могу ли я узнать, для чего вы это делаете? – спокойно поинтересовался он, распуская мои завитые в культю волосы. – Густота вполне нормальная, просто волосы истончены: питания недостаточно, свежего воздуха, летом все восстановится. Хорошенько подумайте. Я могу коротко подстричь?...
– Ну, подстригите, – сказала мама.
Он накинул на меня покрывало. А я закрыла глаза.
И не помню, сколько сидела зажмурившись. Небо еще краснело над горизонтом, когда я приоткрыла один глаз. И увидела в зеркале напротив пацана призывного облика...
– Как я после тифа... – растроганно произнесла мама.
– Здравствуй, мама, – сказала я. – Спасибо за сравнение!
– К осени волосы отрастут! – утешил парикмахер и сдернул с меня покрывало, как Пигмалион с Галатеи... – С вас тридцать копеек.
– Нет, конечно, это очень современно... Но...– задумчиво сказала мама. – Вы не могли бы продвинуть... ситуацию... Мне надо будет втирать в голову касторку, а волосы ведь будут мешать…
Они с парикмахером молча рассматривали меня в зеркале.
– Из этой ситуации я могу только «вперед»… – мрачно сказал парикмахер. – Но мне кажется, простите, конечно, за опыт, но и это чересчур жестоко по отношению к родной дочери...
– Вид какой-то незаконченный... – вставила я.
– Вот! – сказала мама. – Может, все-таки «под ноль»?...
– Мамаша... Да Господи! Что ж вы делаете?! Она у вас невеста, ей жениха искать пора, зачем уродовать родную дочь?! Вам это надо?! – и парикмахер строго посмотрел на маму.
– А что же делать?! – обреченно пискнула я с кресла, почувствовав себя в лапах безжалостных вершителей моей судьбы. При этом я вдруг вышла как бы посмотрела на всё сбоку: как будто это всё происходит не со меной, а с какой-то смешной девочкой, которую мама изо всех сил хочет осчастливить. Ну, как нибудь!!! Как у нее получится! И мне стало интересно. Я вдруг поняла, что этот вежливый парикмахер в тонких золотых очках не просто стрижет меня, а заботится о моем счастье. (Для это, наверно, люди и ходят стичь волосы к мастерам «с легкой рукой», а не абы к кому и не режут их сами вкривь и вкось дома перед зеркалом.) Рядом с мастером стояла моя красная от напряжения мама, словно она корову на базаре покула, а не стригла собственного ребенка, ведь так удивительно, что она, такая решительная, сейчас волнуется! Я заценила и ее волнение. Она, как мне показалось, чувствовала себя даже виноватой. И я была виновником этой вины! И эта двойная непонятная вина осталось у меня внутри, как собственная вина перед собой! Если не сейчас, то – где-то в будущем...
А в тот момент мы с мамой просто смотрели друг на друга в зеркало: я, моя мама... и этот парикмахер в блестящих золотых очках и в белом халате...
Япри этом была спокойная, как валенок!
– Ладно, стригите под ноль... За лето отрастут... – говорю.
Хотя мне хотелось убежать от их глаз, быть собой, найти себя, стоять сейчас под теплым душем, плавать в море, в реке или... спать... Только быстрее, – я не выдержу этих их раздумий...
– Ладно, что ж делать, под ноль, – вздохнула мама.
Парикмахер укоризненно посмотрел на меня в зеркало и покачал головой:
– Господи, ты видел, как я сопротивлялся!... – он снова отделил мою голову от тела и намазал ее густой мыльной пеной...
Я опустила голову.
Он взял «опасную бритву», блестящую, как охотничий нож, отошел к окну, оттянул на раме ремень и долго вжикал по нему туда-сюда лезвием, не отрывая глаз от моего отражения в зеркале. И вот он махнул этой бритвой над моей головой...
У меня внутри похолодело...
– Закройте двери! У меня ребенок намыленный в кресле! – зло крикнул он кому-то назад, взял мою голову тремя пальцами, как арбуз, и медленно, шершаво повел бритвой ото лба через макушку назад, к шее…
Я боялась дохнуть.
Он довел бритву до затылка, и я увидела одним глазом, как на моей голове в белой пене образовалась голая траншейка.
Парикмахер смахнул серое вещество моих волос в стальной стакан, сполоснул бритву под краном и снова повел ее от виска и назад, приговаривая:
– Очень жирная кожа... Крови нет, а жир подкожный сочится… Вы, барышня, наверно, сало любите?
– У нас в роду все любили сало! – гордо сказала мама.
– Терпеть не могу... – прошептала я.
– По вас и не скажешь, что вы любитель... Я догадываюсь, что не в лошадку корм, – сказал парикмахер, аккуратно обривая вокруг ушей. – Ну, вот и всё… – и он смыл мои волосы в канализацию.
Мама включила свет. В глазах у меня было по-прежнему темно.
Маленькая, шишковатая, вся в порезах голова смотрела на меня из зеркала...
Парикмахер извинялся за причиненную боль и прижигал ранки на моей голове марганцовкой:
– Капилляры очень близко к коже, и кожа очень жирная, но это пройдет. Я бы посоветовал давать ей больше белка и витаминов, а жиров и углеводов поменьше. И волосы наладятся. А можно сказать вам маленький комплимент? – обратился он к маме. – Такие шишки на голове, как у вашей дочери, встречаются редко, а я очень много людей брил, поверьте. У вашей дочки большие способности к языкам, возможно, и к музыке. Слуховая память... Только… дайте мне слово, деточка, – он обратился ко мне, и его волшебное внимание меня заворожило. – Дайте мне, старику, слово, что никогда-никогда в жизни больше вы не будете стричься под мальчика! Вы можете мне это обещать, как старому цирюльнику?
Он взял своей мягкой рукой мою холодную ладошку и прикрыл ее, как воробушка, и так держал, пока я сидела под теплым полотенцем, набухая жалостью.
– Спасибо Вам, – пробормотала я и слезла с кресла.
Мама повязала мне платочек, как Аленке на шоколаде, и мы пошли домой. Далеко в сумерках светился мой белый платочек.
Мальчишки во дворе меня не узнали и даже не поздоровались. А девчонки, узнав, что меня обрили налысо, рассказали об этом мальчишкам, и те стали меня нежно дразнить из-за угла: «Лы-са-я...»
Но это было уже как-будто не со мной….
А на следующий день началось ЛЕТО. И поехали в пионерский лагерь! И Милейшая Анна Пантелеевна, наша соседка, медсестра эмвэдэшной поликлиники, ехала с нами, и еще куча всяких знакомых взрослых. Мы каждый год все вместе уезжаем в наш лагерь на все лето, хоть дождь, хоть жара, – в лесу всегда хорошо! Там же все живое, прохладное, все радуется воде и солнцу: и цветы, и птицы, и ящерки в траве, и осы, и бабочки, и папоротники, и грибы, и земляника у железной дороги, и травинки, на которые мы ягодки нанизываем, и даже банные веники, которыми нас хлещут по субботам в деревянной баньке за оврагом, и даже крапива за банькой!
Там все радуются, что мы наконец-то приехали и заселили этот остывший деревянный мир, что нам будет уютно и весело. А если станет холодно, можно подтопить дровами печку. Печку... И мы разворачиваем матрасы и одеяла, стелем на них свежие простыни, сушим подушки, сами моем окна и полы, потому что делаем это для себя, и дальше – три месяца полного блаженства! Можно играть на веранде в «почту» с мальчишками, можно составлять фантастические букеты, – для этого важного дела специально отпускают за территорию в луга, синие от люпинов, к реке, на ее белые песчаные берега, заросшие гигантской мать-и-мачехой, во влажный лес за «железку», где пахнет грибами и земляникой…
Грибы потом нам приготовят на кухне наши добрые повара, как мы «закажем» – пожарят или сварят грибовницу, – и угостят всех, и мы сами съедим по тарелке свежих грибочков и запьем компотом!
Народ перед отъездом толпился у милицейского гаража с чемоданами и авоськами: в чемоданах были наши вещи, а в авоськах – запасные прлодукты«сухой паек» на первое время. Папа похлопнул меня по плечу, закинул мой коленкоровый чемодан через деревянный борт грузовика и подсадил меня на колесо, но я уже прекрасно вскарабкивалась сама: все-таки шесть лет тренировки! В автобусе в лагерь ездят только малыши, а мы уже – взрослые.
И вдруг папа спросил:
– Маришка, а что ты всё в платке-то? Ухо болит?
– Нет, папа, это защита от встречного ветра, – успокоила я его.
Надо же, даже он заметил… А я еще повеселей, по колхозному косыночку повязала, концами назад... Мама сунула мне в чемодан белую артековскую панаму с полями, словно не понимала, что в этом году я буду в старшем отряде, а там панамки не носят… Их вообще нигде уже не носят! Но мама только раз была в жизни в лагере, в «Артеке», еще до войны, когда ей было шесть лет, а там все были в панамках. Надо будет мне самой что-нибудь придумать на голову, а то мальчишки....
Ой... Едем в одном грузовике со старшим отрядом: вон – Лиознова, наша вечная старшая пионервожатая: «Дружина! Смирна-а-а! Равнение на знамя-а-а!» – И дальше горны-горны и барабаны на всю катушку! А – все стоят с поднятой наискось правой рукой, словно от солнца заслоняются, и не шелохнутся! И так утром и вечером на лагерной линейке.
Линейка – это, как нам когда-то объяснила пионервожатая, – «момент истины», когда нельзя смеяться, дурить и заниматься разными личными мыслями, а надо думать о всей нашей необъятной стране, о Родине, о мире во всем мире. – И когда мы все одновременно думаем в одном направлении – хотя бы немножко, хотя бы утром и вечером, но вместе, – то в мире разрешаются самые неразрешимые конфликты и войны, и даже в океане утихают штормы и землетрясения.
А наша страна цветет, как сад!
…Мы плотно уселись на поперечные лавочки в кузове, головная милицейская машина включила сирену и синюю мигалку. И мы с понтами, с мигалкой, с сиреной и плакатом «Осторожно: дети!» – поехали по нашему утреннему городу: по всей «Волковой» улице, потом по Советской, мимо Ленинского садика, где легендарный Владимир Ильич сжимает в руке свою гипсовую кепку, опираясь на тумбочку, чтобы не упасть от всего, происходящего вокруг. Он давно уже не в силах поднять приваренную к постаменту и призвать ею ни на восток (в сторону порушенного собора), ни на запад (в сторону городской тюрьмы), ни на юг (в сторону ресторана «Онар»), ни тем более на север – в сторону пивзавода в Вознесенской церкви.
Но однажды он крикнет: «Ребята! А давайте выпустим на улицу троллейбус, который давно пылится в гараже!» – спрыгнет с постамента и сам сядет за баранку первого троллейбуса. И тогда сразу наступит коммунизм!
И мы к тому времени как раз вернемся из лагеря.
Мы проехали тюрьму – с сиренами, с мигалками, вырулили к пивзаводу, от которого всегда сладко пахнет свежим пивом и голубиным помётом. Голуби облепили его купол, как намоленное место. В куполе все время что-то гремит, по стене, мимо барочных окон, зимой и летом льется горячая вода, но голуби, еще с войны так привыкли к сытному запаху хлеба, что у людей и через тридцать, и через сорок лет после войны не поднималась рука разогнать птиц, так похожих на их собственное детство.
Проехали по частному сектору, подняли на лай всех собак, вырулили на мост через реку. Кони на берегу, куриные перья, как бабочки, по траве, гуси с крашеными синькой хвостами и коровы пили воду из реки, влажно дышала Дубовая Роща, голые люди бегали за мячом на маленьком пляжике у дороги.
Дальше город кончался. Был только лес и дорога.
Встречный ветер оглушил нас.
Солнечный ветер сдувал нас с лавочек в кузове грузовика, а мы прижимались друг к другу и изо всех сил орали веселые песни, чтобы дышать глубже и не замерзнуть...
