КОПЫЛОВА МАРИНА ЛЕОНИДОВНА
Рассказ
НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО
… Я тут написала кучу дурных стихов непонятно о чем, наверно, оттого что все внутри съехало. Здравствуй...
Когда мы сегодня расстались с тобой, там, в лесу, у автобуса, я поцеловала тебя куда пришлось (пришлось в лоб), и ты осталась внизу, за стеклом, и махала мне рукой на фоне остановки, мы улыбались друг другу, как старые приятели, которые не очень опечалены расставанием и говорят весело: «Ну, пока!» – Потом я потеряла тебя из виду, наверно, ты пошла назад, к себе, и когда я затолкала сумки и автобус тронулся с места, я бросилась к заднему стеклу и всматривалась в уходящую вдаль улицу, но не видела тебя в ней… Тебя нигде не было... Автобус тронулся, но снова встал.
Зачем мы с тобой изо всех сил бежали эти последние сто метров, боясь опоздать на него? Ты бежала, словно в этом автобусе сходились последние надежды, обгоняя меня, чуть сбоку, справа, неловко, по гравию, в длинном старомодном плаще; и я – по тому же гравию, но грациозно и слегка небрежно (так мне казалось...).
И вдруг я увидела твой плащ на повороте – большой, колоколом, слегка нелепый плащ, серый, и большие мужские сандалии. Ты шла размашисто и деловито. Прочь. Это ты покидала меня, а не я тебя. Автобус стоял, а ты уходила. А я впилась глазами в тот кусочек поворота, за которым ты скрылась, хотела догнать тебя и зареветь от собственного великовозрастного самодостаточного ничтожества. Но перед прыжком нельзя раздумывать и смотреть назад, иначе никогда не прыгнешь. – Я не выскочила, не догнала тебя: ты была уже слишком далеко и скрылась за деревьями, и автобус тронулся… И я первый раз в жизни возненавидела город!
Теперь уже полночь. Отец спит, я не могу. Обрезала себе челку твоими маникюрными ножницами, но не помогло, не полегчало, гармония утрачена.
Сегодня утром, застилая постель (это было наше первое утро в твоем профилактории), ты сказала : «Мне кажется, ты сегодня не уедешь...» Я ответила, что не знаю, мне не хотелось уезжать из леса – и оставаться в этой унылости не хотелось тоже. Было только утро. А я не могла придумать себе здесь занятие на следующий день и боялась, что он просто повторит первый, – мне было скучно. Да, да… именно «скучно» – это стыдное состояние, серенькое. Ничьей вины в этом нет. И я ответила на твой скрытый вопрос: «не знаю, посмотрим».
Но Господи! Сколько же было потом глупости и хамства от меня за этот день!
Ужас начался еще раньше. Едва продрав глаза, я услышала тревожный шум утреннего леса за окнами. Ты на соседней кровати спросила ласковым голосом: «Манюня, проснулась? Одевайся, пошли за молоком на станцию?» – «А завтрак во сколько?» – спросила я. – «В девять». – «А магазин открывают?» – «В девять». – «Значит, не успеем». – «А вдруг успеем. А мы тогда после завтрака, сходим?» – предложила ты, и это был выход!
«Вот еще, шляться туда-сюда! – рявкнула я, борзо переворачиваясь с боку на бок, и добавила в наступившую в палате тишину: Мне мозг нужно тренировать, а не ноги».
(Да именно так: «Мне мозг нужно... а не ноги»… – Потом весь день сама удивлялась: как это вылетело из меня, эта дикая фраза? Наверно, от той случайной знакомой в очереди, на проваленной консультации в театральный институт, летом студентки Московского Архивного института, – у нее был чудовищный логический темперамент: она говорила, говорила, говорила, – а я теперь как «бабахнула» прямо с ее интонацией и даже, кажется, ее мыслью: «Тренировать мозг» – это единственное, что осталось от разговоров с ней.
В палате воцарилась глубокая тишина, – и день как-то сразу провалился для тебя, еще не начавшись. Да? – Ну, да.
Я приношу тебе одни страдания. (Ненавижу себя за это). Я ведь всё понимаю, но только после, когда все сказано, сделано, сломано. Это как легкомысленно проданные летом с книжного лотка, в восьмом классе, твои «Лисы в винограднике» Фейхтфангера в фиолетовом тканевом переплете, ты плакала, когда я их продала, словно это была главная книга твоей жизни, но ты же мне ничего не рассказывала об этом. Ну, лисы и лисы... Или как подаренные мне на день рождения в десять лет «Денискины рассказы» Драгунского. Как вероломная уборка на твоей полке в шкафу однажды, когда ты после работы пришла и открыла шкаф, чтобы достать чистое белье, – и вдруг осела на ручку кресла и заплакала, и вдруг осела на ручку кресла и заплакала, потому что ничего не смогла там найти – после моего «порядка»…
Я везде навязывыю тебе свою ревизию, свой порядок.
«Лисы в винограднике» – к кому они ушли в нашем городе?.. Я потом узнала, что ты привезла их «от тети Али, из Ленинграда», это было от нее приданое тебе, на свадьбу с отцом. Или твой подарок отцу после или до свадьбы... А «Денискины рассказы» – я их, знаешь, за эти годы выучила наизусть, и в восьмом классе подумала: ну, что они лежат у меня мертвым грузом, пусть еще кто-то прочтет! Полезная ведь в общем вещь.– И приклеила белый форзац с твоей дарственной надписью клеем к обложке по периметру. И выложила на лоток. Их сразу купили и дали мне три рубля.
...Потом, когда мы заправляли кровати и когда за завтраком вдруг сели за разные столы да еще спинами друг к другу, я подумала: ну, всё, пора уезжать, иначе моим глупостям не будет конца, – день-то длинный…
Но утром мы пошли за молоком на станцию. Как ты хотела. Лесом… Я обалдела, потому что не видела настоящего леса уже три года, ела на ходу сосновые побеги, как меня отец научил когда-то, и болтала всякую чушь о своих болезнях, хотя ты еще в палате возмутилась: «Слушай, сколько можно говорить об этом?!» – Но я ответила, что хочу понять, отчего они проходят, а потом я забываю всё моментально.– Ты была озадачена моим ответом и затаилась, а я продолжала говорить уже сама с собой. – Видимо, от одиночества, после года работы дворником в Москве. Но о чем теперь ещё говорить с тобой. Мне казалось, что после твоей зимней операции на зоб ты тоже ищешь каких-то выходов из болезни обратно, в здоровье, но об этом не с кем поговорить… А оказалось, что ты не хочешь говорить об этом, а тем более со мной. Или не хочешь при всех, при чужих. Но вот сейчас мы по лесу вдвоем идем, – а ты молчишь, словно они все тоже тут и слушают...
О чем же с тобой говорить?!
Со всем остальным миром я уже разучилась на 23-м году жизни, – а тут, в этом лесу, с пионерскими лагерями вокруг, как в детстве, вдруг язык развязался, и рядом оказалась ты. Но, самое страшное – я вдруг поняла! – что мне в данный момент было всё равно, кто идет со мной рядом, только бы он меня выслушал. И за это «всё равно»– я ненавидела себя больше всего в этот день! Но я не представляю своего собеседника, который рядом, чего он от меня ждет? Мне это и сейчас не важно. Я не думала что могу поранить.
...Я могу поранить. Даже тебя. И тебя – наверняка!..
Сердца во мне что ли нет? Почему оно молчит?!
Нет, всё же началось с моей фразы: «шляться взад-вперед...» – Это «шляться»! – Жаргон блатных. – Ты уловила, но не спросила, откуда это пришло : в Москве что только ни прилипнет!..
И потом весь день ты словно перед всеми извинялась в палате за мою невоспитанность.
Я же в те часы смотрела на мир сквозь зеленые очки, и то, что сейчас вызывает слезы и жгучие «приступы совести», тогда вызывало улыбку, хотя веселья не было и с юмором у меня в общем плоховато, то есть я совершенно почти без... поэтому говорят: «Ты сильная»! или «Ты цельная натура!» – Но сегодня ты была сильнее, когда ты уходила от меня со станции.
…А в обед, когда мы вместе возвращались с той же станции, и я не знала, чем открыть стеклянную бутылку сока, а ты так истово начала ее открывать о забор соседнего туберкулезного санатория, что я засмеялась: «Мам! Ты бутылку открывай, а не забор ломай!» – Заборчик в самом деле раскачался от твоих ударов. (Ты, наверно, вспомнила, как тебя закармливали яичницей с помидорами после блокады и детского дома, чтобы окончательно вылечить от туберкулеза, – такая силушка проснулась!)
Потом мы пришли на «родник», чтобы помыть мне голову. Одно название, что родник, – там что-то текло из болотца ржавого цвета, – голову мы не промыли, ходила, как мочалка, весь день. А в профилактории отключили горячую воду на неделю, и ты тоже расстроилась, что мы голову не промыли, и предложила сходить второй раз, взять таз и насыпать туда соды. (Совсем от отчаяния). А у меня, скотины такой, не хватило духу сказать что-то хорошее тебе, чтоб утешить. (Голова чесалась, как под колпаком...)
Потом, когда я ехала домой в этом чертовом автобусе, меня тянуло назад, я ревела без слез: кого-то жалела. Себя, конечно,– иначе ведь не ревут. Точнее… мне жалко себя – в тебе. Весь вечер реву, хожу по дому...
Весь вечер реву-хожу по дому…
Батю застала совсем больным, не смогла толком объяснить, но на что-то жаловалась. Он понял только, что у меня совесть не чиста, и надо просить прощенья. У кого-то.
… «Оставайся!» – сказала ты сегодня (или уже вчера?) на мою тираду о желании пожить в лесу, в этом чудном профилактории, как в пионерском лагере, как в детстве. Ты именно так весело «сказала»,– не «попросила». Ты и тут была сильнее меня. А я ответила: «Нет, мне надо в город, делать уколы отцу…» – И мы обе сравнялись в «силе» и «независимости», но с «юмором» у нас стало – совсем никак.
... Мы шли на станцию, был уже вечер, моя тяжелая сумка у тебя в руках, а легкая – в моих, и туча комаров, и страшный грозовой свет над сосняком, и тишь мертвая, и только когда мы шли через белый-белый песок... белый песок – три раза прокуковала кукушка…
И ты еще вдруг спросила о картоне, который принесла с завода: подошел ли он мне.
(А я вот только сейчас увидела его дома, – вошла в комнату и увидела! Он – как маленькое чудо, как «Неженка», оставленная тобой в холодильнике для меня! Ангел мой, мамочка...)
– Он не подходит для рисования, гнутый, – ответила я.
– Гнутый?..– испугалась ты. ( Мам! Ну, кто же говорит с человеком в спину?! Я же не вижу, что у тебя при этом на лицена лице, не видела, что ты остановилась на дороге, как вкопанная. Ну, не вижу я этого всего!)
– Он гнется, когда намокает, видимо, намок где-то…Жалко как. Значит, тебе еще нужен? – ужаснулась ты на полном серьезе.
– Да ничего мне не надо, – буркнула я. – Я в Москве пять кусков грунтованного купила.
(А хоть предствила себе, как ты выносила эти обрезки пресс-картона через проходную военного завода? Что ты при этом пережила, моя честная мама! Мне бы благодарить, а мне вдруг действительно стало «ничего не надо».
Но мне действительно стало ничего не надо. Вот передо мной лежат краски. Отличные акварельные краски! Лучшие на свете!!! А я смотрю на них с ужасом и страхом, и мне не хочется их открыть. Мне вообще их не хочется… И каждый раз теперь, когда случается их все же открыть, я делаю это все реже и боюсь, что слабое желание однажды угаснет совсем, и я «остыну к рисованию», а рисовать стенгазеты, «как все», нет сил... А самое грустное: оттуда, из чистого белого лист ко мне навствечу ничего не выходит, а раньше выбегала веселая рыжая собака в одуванчиках, дерево с птицами, много всякой красоты... А из заводского плотного рыжего картона – ничего...
…Два часа ночи. Воскресенье. Я не сплю, что-то еще тебе хотела написать. Да! Отец согласился поехать к тебе сегодня в гости, «если будет хорошая погода». Пожалуй, это будет последнее воскресенье, когда мы будем все вместе. Но всю ночь идет дождь. А отец в понедельник идет в больницу на операцию. Я не успела придумать, как выйти из болезни... И у тебя кончается отпуск. А на улице дождь... А я страшно хочу, чтоб он кончился!!!
Да, вот, наверно, еще что, мам. Мы с тобой, мам, «сильные», а батя «слабый», а сейчас – и подавно. Когда мы с тобой сходимся вдвоем, видимо, кто-то один должен хотя бы притвориться слабым, иначе – это как жить на гвоздях. Или попробовать договориться о «равноправии». Как-то. Я попробовала это проговорить
– Какое равноправие!? Она ж тебе – ма-ать! – вскрикнул батя и схватился за бок. И прав.
Но невыносимо жить с сознанием, что ты всех мучаешь! То есть, что я мучаю вас с батей, – ты не торопись обижаться-то! Блин! Потому что обычно не слышишь почему-то того, кого любишь. Не успеваешь. И МУЧАЕШЬ. Это и где-то в классике написано! Не слышишь его. Только, когда отойдешь далеко-далеко... Мне страшно сказать тебе: «Я люблю тебя, мама...» – Но после этого надо сразу что-то сделать, чтобы человек рядом с тобой (ну, вот ты) от этого хотя бы не страдал, как от соляной кислоты. – Я не понимаю, как всё тебе объяснить…
Вчера батя показал мне грязный кусок чего-то, – оказывается, воска. Ему двадцать ттри года! Он с той телефонной станции, где вы с батей познакомились...
1983г. (Редакция 2016г.)
МАРИНА ЛЕОНИДОВНА КОПЫЛОВА,
424028, г. Йошкар-Ола, ул. Баумана, д. 26, кв. 36. Тел.. 89371186675, sretenje@yandex.ru.
Член СП России с 2003г. , Союза кинематографистов с 2018, Ассоциации антропологов и этнографов России с 1996г.
Родилась и выросла в г. Йошкар-Оле Марийской АССР, в семье военных связистов. Окончила Московский Полиграфический институт ( 1990 г. ) по специальности «Издательское дело, Журналистика», в 2016 – магистратуру ВГИК им. С.А. Герасимова по специальности «Кинодраматургия». Училась в МГПИ им. Крупской (1977-1979), 3-й Студии при Ансамбле народной музыки Д.В. Покровского при Союзе композиторов СССР (далее с 1986г. - "Театр фольклора и этнографии народов СССР под рук. Д.В.Покровского" при МГУ им. Ломоносова ("Славянская студия" под рук. А.Котова и В.Теплова (1984-1988)), в Аспирантуре Государственного Литературного института им. М. Горького (1990-1993), Киношколе А. Митты (кинорежиссура) - 2019г.. Курсах промышленного маркетинга (1995).
Работала корреспондентом и кинообозревателем и театральным критиком в различных СМИ, преподавала фольклорное славянское традиционное пение и театр.
С 1991 года по настоящее время пишет, иллюстрирует и издает книги. Автор 7-и книг.
Лауреат II Международного Конкурса им. С. Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков (2010г.), Конкурса сценариев ВГИК 2015г, Книги Года Марий Эл 2018г. за книгу рассказов для взрослых детей "Девочка, которая разговаривала с ветром..." ; дипломант Премии святителя Макария, митрополита Алтайского (2022) за цикл стихов "Как трудно дереву расти..." и повесть на основе архивных документов "Сержант Швалев".
Награждена Медалью имени И.А. Бунина (2019) и Большой Золотой медалью МГО Союза писателей России "За мастерство и подвижничество во благо русской литературы" (2021). Живет в Москве и Йошкар-Оле.
