Ты мечты моей созданью
Ждал счастливого конца…
И, верна души призванью,
Этот труд печальной данью
Я кладу на гроб певца:
В память дум твоих, Евгений,
Полных чистого огня,
В память светлых вдохновений,
В память радостных мгновений,
В память горестного дня.
Для маскарада уж одета,
Замок алмазного браслета
Смыкая на руке, вошла
Графиня в двери кабинета;
И в этот вечер как была,
В наряде вишневого цвета,
Она прекрасна и бела!
Каким сияньем талисмана
В ее венце блестел опал!
Как пышно вкруг младого стана
Тяжелый бархат упадал!
Бьет девять. Взор склонивши томный,
Она сидит и ждет подруг;
Сложила на одежде темной
Блестящий мрамор дивных рук.
Как знать, что под густой ресницей
Высказывает яхонт глаз?
В какую даль младою птицей
Теперь мечта ее взвилась?
О чем задумалась так мило?
Каким забылась тайным сном?
Владеет ли ее умом
То, быть чему… иль то, что было?.
Но вот к хозяйке молодой
Три юные подруги, рядом,
Шелковым зашумев нарядом,
Вошли в затейливый покой.
Встает с богатого дивана
Графиня: «Как любезны вы,
Что съехались ко мне так рано!»
И быстро с ног до головы
Их осмотрела: «Как пристало
К Надине яркое жонкиль!
Как белый бархат рядит Олю!» —
И язычкам своим дал волю
Очаровательный кадриль.
А засыпал уж православный
Широкий город между тем;
В его средине Кремль державный
Светлел, как призрак, грозно-нем.
Ночь воцарилась.
Южной ночи
Не знаю я, России дочь;
Но как у нас, в морозной мочи,
Январская волшебна ночь!
Когда, молчанием объяты,
Бело стоят Москвы палаты;
Когда стозвездна синева,
И будто в ледяные латы
Одета дивная Москва!
На эти долгие морозы
Роптала я в моей весне;
Играли молодые грезы,
Просили многого оне…
Теперь с тобою было б больно
Расстаться мне, Москва моя!
Безвестной долей я довольна,
Страшусь иного бытия!
Прошли воображенья чары;
Давно не возмущают сна
Ни андалузские гитары,
Ни грохотанье Ниагары,
Ни глав Альпийских белизна.
Привыкла к скромной я картине,
К уединенному труду,
И взорам вид любимый ныне —
Дитя веселое в саду.
.............
Зачем, качая головою,
Так строго на меня смотря,
Зачем стоишь передо мною,
Призрак Певца-богатыря?
Ужели дум моих обманы
Увлечь дерзнут мой детский стих
В заветный мир твоей Татьяны,
В мир светлых образов твоих,
Где облачал мечту-царицу
Ты в лучезарный дифирамб
И клал ей в гордую десницу,
Как звучный меч, свой мочный ямб?
Увы! где тот в отчизне целой,
Кто б мог, как ты непобедим,
Владеть теперь, в надежде смелой,
Твоим оружьем золотым?
Сраженный смертию нежданной,
Доспех ты чудный взял с собой,
Как в старину булат свой бранный
В свою гробницу брал герой.
И все робеют и поныне,
Поэта вспоминая вид:
Все страшен ты певцов дружине,
Как рати мавров мертвый Сид.
.............
Ночь воцарилась. Уж мерцали
Средь мрака фонари бледней;
Кой-где, как бы по твердой стали,
Звучал летучий скрип саней.
На улицах Первопрестольной
Все было тихо, холодно;
Гулял по ним лишь ветер вольный,
Метель стучалася в окно.
Но, недоступны хладным вьюгам,
Зимы чудесные цветы,
Перед камином тесным кругом
Четыре сели красоты.
В непринужденном разговоре
Уже быстрее их слова
Сливаться стали. Речь сперва
Была о светском, пестром вздоре,
Которым тешится Москва;
Но женская беседа вскоре
Пошла привычной колеей;
И, тотчас вспыхнув, спор живой
Родное принял направленье:
Мужчин и женщин назначенье,
И сердца выбор роковой,
И тяжкое разуверенье. —
Всегда в беседе мы своей
Невольно в речь впадаем ту же:
Молчим почтительно о муже,
Но вообще браним мужей.
«Нет, я не соглашуся с вами;
Признаемся, почти всегда
Во всем мы виноваты сами».
— «Помилуйте, графиня!»
— «Да;
Тех бедствий женщина могла бы
Избегнуть, если бы она
Сама себе была верна;
Но все мы ветрены и слабы.
Глубоко в сердце вложено
Нам чувство счастия и блага;
Но от решительного шага
Когда удержит нас оно?
Нас самолюбье губит вечно:
Кто скажет нам, что, не греша,
Нельзя нас не любить сердечно, —
В том и высокая душа,
Тому вверяемся беспечно.
Притом пугает, с ранних пор,
Нас предрассудка приговор.
Не смеем ждать мы благородно
Того, чье сердце с нашим сходно,
С кем мы сойтись бы на пути
Могли; с кем и сошлись, но поздно,
Когда обоим уже розно
Навек назначено идти.
Не мы ль, скажите, виноваты?»…
1854
