Цветок гвоздики — воплощенный крик
фанатика — застыл в хрустальной вазе.
Тетради, авторучка, стопка книг,
резистор «Шарпа», сдвинутый по фазе.
С ТВ, передающего финал,
в окошко на изменчивое лето
глазеет эротический журнал,
заложенный тростинкою «жиллета».
Здесь желтые стенные стеллажи
развешаны по плану Бруннелески
и Корбюзье. В желудках голланд джин
здесь смешивают с пойлом жигулевским.
Дым сигарет, нависший над столом,
сплетая кольца в виде позументов,
настолько густ, что вместе с топором
удержит гроздь слесарных инструментов.
Здесь плитка (чтобы ужин согревать)—
зимою накаляет атмосферу.
Здесь до того широкая кровать,
что не могла и сниться пионеру.
Два ветхих кресла в пятнах и в пыли
стоят, как соломоновы палатки.
По вечерам у скошенной двери
теснится обувь в шахматном порядке.
Здесь, дополняя общий колорит,
блестит из-под вина пустая тара,
что твой Клондайк. На гвоздике висит
беременная звуками гитара,
к которой, как завзятый акушер,
подходит временами пьяный автор
и, словно скальпель, запускает в щель
свой обоюдоострый медиатор.
Здесь три медведя, сидя на бревне,
соседствуют с изображеньем Стинга.
И в зеркале овальном на стене
порою отражается блондинка,
когда она — в желанье превозмочь
тоску свою печальными стихами —
приходит, чтоб остаться на всю ночь,
наполнив сумрак сладкими духами.
Под вечер, путь держа в родной бедлам,
пройди сквозь тополей архитектуру
(бульваром то есть), с горем пополам
ступенек одолей клавиатуру.
Войди, как в храм Эфеса Герострат,
и заключи при помощи эскорта
из темных штор и лампочки в сто ватт
все мирозданье в рамки натюрморта.
1994
