Ты будешь шкипером, боцманом, черт-те кем,
ты там, где над головой паруса дрожат,
ты будешь ходить, командовать, спать в теньке,
курить, ворчать, потягивать оранжад,
ты будешь таким прекрасным — что хоть рисуй.
Смеешься, бродишь, держишься молодцом…
Я буду дубовой женщиной на носу.
С облезлым от соленой воды лицом.
В миру, говорят, октябрь — какая чушь.
Плывем — отставить слякотный произвол,
точней, это ты плывешь, а вот я — лечу,
касаясь горячей грудью прозрачных волн.
И с этих пор, с расширенных влажных пор
на темной коже моих деревянных рук
не примет наш корабль самый дальний порт,
не встретит нас в порту самый лучший друг,
не грянет в нашу честь всепланетный гимн,
не шепчет наше имя жара в песках.
Я вижу: утро входит в рассвет нагим —
выходит в теплой пене и лепестках,
Я вижу ветер, греющийся в воде,
я вижу время, спящее в глубине,
Я вижу все ничто, никуда, нигде,
все то чужое, дальнее, не при мне,
мне мастер сделал губы теплей луны
и волосы мягче чаячьего пера,
и я боюсь свободы и тишины,
и я хочу проснуться живой с утра,
и я живу — без всякой на то волшбы,
как жить могла бы там, на земле, в Москве.
Но, знаешь, ты меня обрекаешь быть,
спасибо тебе, да будь ты проклят, мой свет.
Да будь ты проклят за эту морскую твердь,
за руки, приколоченные к бортам,
за то, что я теперь не могу не петь,
а там могла — я столько могла бы там!
Спасибо сказать? Спасибо, в душе темно,
ни вверх, ни вниз, на уровне — так держать.
Да будь ты проклят за то, что я стала мной.
Кури. Ворчи. Потягивай оранжад.
