Плохо! Чем живется доле,
Тем живется хуже.
Приютился б в горькой доле
Сердцем, — да к кому же?
Бродишь старым сиротою;
Все мне как — то чужды;
Как живу и что со мною —
Никому нет нужды.
Есть у божьей церкви, с краю,
Тихая могила.
Там лежит одна, я знаю:
Та меня любила.
Не за то чтоб точно было
Все во мне так мило,
А за то любила,
Что меня родила.
Изнуренная, больная,
Дряхлая, бывало,
Тужишь, ищешь, ты родная:
«Где дитя пропало? »
А сынок твой одурелый
Рыскал все по свету,
Смотришь: нет его день целый
Да и к ночи нету.
Бедной матери не спится;
Слез полна подушка:
«Мало ль может что случиться? —
Думает старушка. —
Страшен ворог неключимый
В эдакую пору.
Не попался ли родимый
Лиходею — вору?
Не ограбили ли сына?
Жив ли он, желанный? »
Чу! Идет домой детина,
Словно окаянный, —
Встрепан, бледен, смотрит дико,
Волос в беспорядке, —
Сам трясется весь… поди-ка:
Верно в лихорадке!
Да, он болен, он расслаблен,
Он ужален змеем,
А пожалуй и ограблен —
Только не злодеем,
А разбойницей — злодейкой,
Резвою девчонкой,
С черной бровью, с белой шейкой.
С трелью речи звонкой.
Лишь закинула словечко —
И поддела разом
Из груди его сердечко,
Из под шапки разум;
Всю в нем душу возмутила
Дьявольским соблазном
И домой его пустила
В виде безобразном.
А сама… и горя мало!
Жалости не крошки!
Так и пляшет с кем попало,
Только брызжут ножки.
Я ж лежу, горю и таю,
Думаю: кончина!
И за грудь себя хватаю —
То — то дурачина!
Мать горюет; слезы сжаты;
Смотрит на больного,
Говорит: «Напейся мяты
Иль чайку грудного! » —
«Эх, родная! — отвечаю: —
Что тут чай и мята,
Где отрады я не чаю,
Где душа измята? »
Чу! звонят. Гляжу: могила!
И мой жребий понят.
Лишь одна меня любила,
Да и ту хоронят.
И замкнулася тоскою
Жизнь моя блажная.
Ты зовешь меня к покою.
Подожди, родная!
1859
