Пусть равви, раскрыв золотой Таннах,
подрежет мне стержень — я не обижусь.
Три дня, как монах, в четырех стенах
бледнею, хирею, ни с кем не вижусь.
Вертеп — то, что надо; жаль, нету прачки.
На стуле пылится предметов свалка:
цыганка с платочком на черной пачке
«Житана» и красная зажигалка
с чеканной строкою; часы, как фига
Сатурна, какую не взять руками.
Еще в переплете большая книга
с чужими и пошлыми стихами.
Под стулом паук, насекомых враг,
вытягивает из добычи жилы.
При виде чего тараканы, как
объятые паникой пассажиры
по доскам «Титаника», вкривь и вкось
снуют по столу среди луж и сора.
И силится стол провалиться сквозь
паркет от бессилия и позора.
В дыму сигареты, как под вуалью,
над глазом окна нависая бровью,
пытаюсь заполнить листы печалью.
(Хоть вовсе не пахнет здесь любовью.)
Не стало азарта. И денег мало.
Шкаф мрачен, хоть в недрах его незримых
есть сало, но — фи! — для желудка сало,
как сальная шутка для душ ранимых.
Сознанье заводится с пол-оборота
на злые слова, избежав укора.
Так плохо, что съел бы сейчас кого-то.
Смотрю на будильник: семь сорок. Скоро
откроются двери, впорхнет рагу
под соком и примется охать, ахать.
Брюнетка. Терпеть ее не могу.
Но деньги заплачены — надо трахать.
Воскликнет: «Какой у тебя бардак!»
Накрашенный глаз пробежит по блюдам
с бычками и пеплом: «Не дом — кабак!
Зверинец! И ты в нем сидишь верблюдом».
Пусть так, Пасифая. Потушим свет.
Я высушен страстью животных вьючных.
И чешутся руки, не руки, нет —
а пара похабных и цепких крючьев.
Я дал все, что было — полста гринов.
Но личико стоит такого прайса.
Скрип двери, приветствие, пара слов
о жизни. «Соскучился?» «Раздевайся».
И милая дева затеет возню,
давая понять, что грядут стенанья.
(В такие часы для мужчины ню —
единственно важный объект вниманья.)
Сняв кофточку, освободит свои
две белых ладьи, отшвырнет чулочки,
возляжет, раздвинет копыта и…
Но, кажется, здесь я дошел до точки.
Как в скареда замке старик эконом,
я взвесил слова и забыл проклятья.
Я миррой запасся (как пел Соломон),
но время пришло отклонить объятья.
В десятках ночей прошуршав одеялом
и сильно привыкнув к таким шарадам,
я отдал тебе половину, дьявол!
Но Бог ведь, наверное, тоже рядом.
Я дунул на лампу — и свет погас.
В сознанье сомнения — ни на волос.
Со мною Господь говорил сейчас,
я слышал его хрипловатый голос:
«Запри на замок свою дверь, не то
не сдюжить тебе полового зуда.
А лучше обуйся, накинь пальто,
возьми сигареты и — ПРОЧЬ ОТСЮДА!
1995
