А когда от гадалки вышел - лицо, что камень, - приказал на коней садиться да гнать скорее,
и распалась дурная ночь на огни и крики, разрывалась рогами - не соловьиной трелью.
Шел, не медля ни дня, ни часа, как будто гнался за своею судьбой, которую видел в чаше,
и под знамя его вставали десятки, сотни, и дарил он им кольца - словом, не то, что раньше.
Этот город он взял с налета, почти без боя: нас тогда-то уже боялись, такую силу...
Там ему подносили ткани, вино и жемчуг. И рабынь. И, конечно, эта была красива -
так красивы бывают только княжны да смески, у которых в крови полынь из степей и ветер.
Он не тронул ее. Казалось, что он боялся. Я спросил, что не так - конечно, не дал ответа.
К побережью не пробивались, а шли, как будто не осталось среди равнин ни князей, ни войска.
Не боялись уже - любили, освободитель, на него зажигали свечки из чудо-воска,
его именем призывали дожди и правду, приходили в ночи к кострам - принимали всяких.
По хозяевам городов и торгов богатых мы смеялись, а ночью выли к луне собаки.
Подступили к столице. Глупость - стрела дурная, а ведь как-то попали... День пролежал в горячке,
захожу к нему после - бледный, глаза сверкают, и почти что впервые взгляд от меня не прячет.
Говорит: наплевать, не это сегодня страшно, ну стрела и стрела, не первой ей, не последней;
только чтобы мне встать быстрей и сильней, чем прежде, обещайте (смотрю - лицо заливает бледность),
обещайте, что на рассвете у черной речки принесете вон ту, дареную, в жертву богу.
Почему? Не нужна - отдай, но зачем так сразу?
Я прошу, говорит, впервые. И не о многом.
...Все исполнено честь по чести, но не по сердцу.
Через месяц державный город открыл ворота.
Наш правитель все сторонится от полукровок: он судьбу обманул лишь раз, и он ждет чего-то.
