Сквер величаво листья осыпал.
Светало.
Было холодно и трезво.
У двери с черной вывескою треста,нахохлившись, на стуле сторож спал.
Шла, распушивши белые усы,пузатая машина поливная.
Я вышел, смутно мир воспринимая,и, воротник устало поднимая,рукою вспомнил, что забыл часы.
Я был расслаблен, зол и одинок.
Пришлось вернуться все-таки.
Я помню,как женщина в халатике японскомоткрыла дверь на первный мой звонок.
Чуть удивилась, но не
А, ты вернулся?» В ней во всей быланасмешливая умная усталость,которая не грела и не
Решил остаться?
Измененье правил?
Начало новой светлой
Я на минуту.
Я часы
Ах да, часы, конечно же,
На стуле у тахты коробка грима,тетрадка с новой ролью, томик Грина,румяный целлулоидный
Вот и часы.
Дай я сама
И голосом, скрывающим надежду,а вместе с тем и боль:
Ты позвонишь?»...
Я шел устало дремлющей Неглинной.
Все было сонно: дворников зевки,арбузы в деревянной клетке длинной,на шкафчиках чистильщиков — замки.
Все выглядело странно и туманно —и сквер с оградой низкою, витой,и тряпками обмотанные кранытележек с газированной водой.
Свободные таксисты, зубоскаля,кружком стояли.
Кто-то, в доску пьян,стучался в ресторан
Узбекистан»,куда его, конечно, не пускали...
Бродили кошки чуткие у стен.
Я шел и шел...
Вдруг чей-то резкий
Нет закурить?» — и смутный бледный облик:и странный и знакомый вместе с тем.
Пошли мы рядом.
Было по пути.
Курить — я видел — не умел он вовсе.
Лет двадцать пять, а может, двадцать восемь,но все-таки не больше тридцати.
И понимал я с грустью нелюдимой,которой был я с ним соединен,что тоже он идет не от любимойи этим тоже мучается он.
И тех же самых мыслей столкновенья,и ту же боль и трепет становленья,как в собственном жестоком дневнике,я видел в этом странном двойнике.
И у меня на лбу такие складки,жестокие, за все со мной сочлись,и у меня в душе в неравной схваткенемолодость и молодость сошлись.
Все резче эта схватка проступает.
За пядью отвоевывая пядь,немолодость угрюмо наступаети молодость не хочет отступать.
