Коняга

Коняга лежит при дороге и тяжко дремлет.

Мужичок только что выпряг его и пустил покормиться.

Но Коняге не до корма.

Полоса выбралась трудная, с камешком: в великую силу они с мужичком ее одолели.
Коняга - обыкновенный мужичий живот, замученный, побитый, узкогрудый, с выпяченными ребрами и обожженными плечами, с разбитыми ногами.

Голову Коняга держит понуро; грива на шее у него свалялась; из глаз и ноздрей сочится слизь; верхняя губа отвисла, как блин.

Немного на такой животине наработаешь, а работать надо.

День-деньской Коняга из хомута не выходит.

Летом с утра до вечера землю работает; зимой, вплоть до ростепели, "произведения" возит.
А силы Коняге набраться неоткуда: такой ему корм, что от него только зубы нахлопаешь.

Летом, покуда в ночную гоняют, хоть травкой мяконькой поживиться, а зимой перевозит на базар "произведения" и ест дома резку из прелой соломы.

Весной, как в поле скотину выгонять, его жердями на ноги поднимают, а в поле ни травинки нет; кой-где только торчит махрами сопрелая ветошь, которую прошлой осенью скотский зуб ненароком обошел.
Худое Конягино житье.

Хорошо еще, что мужик попался добрый и даром его не калечит.

Выедут оба с сохой в поле:

Ну, милый, упирайся!" - услышит Коняга знакомый окрик и понимает.

Всем своим жалким остовом вытянется, передними ногами упирается, задними - забирает, морду к груди пригнет.

Ну, каторжный, вывози!" А за сохой сам мужичок грудью напирает, руками, словно клещами, в соху впился, ногами в комьях земли грузнет, глазами следит, как бы соха не слукавила, огреха бы не дала.

Пройдут борозду из конца в конец-и оба дрожат: вот она, смерть, пришла!

Обоим смерть - и Коняге, и мужику; каждый день смерть.
Пыльный мужицкий проселок узкой лентой от деревни до деревни бежит; юркнет в поселок, вынырнет и опять неведомо куда побежит.

И на всем протяжении, по обе стороны, его поля сторожат.

Нет конца полям; всю ширь и даль они заполонили; даже там, где земля с небом слилась, и там все поля.

Золотящиеся, зеленеющие, обнаженные - они железным кольцом охватили деревню, и нет у нее никуда выхода, кроме как в эту зияющую бездну полей.

Вон он, человек, вдали идет; может, ноги у него от спешной ходьбы подсекаются, а издали кажется, что он все на одном месте топчется, словно освободиться не может от одолевающего пространства полей.

Не вглубь уходит эта малая, едва заметная точка, а только чуть тускнеет.

Тускнеет, тускнеет и вдруг неожиданно пропадет, точно пространство само собой ее засосет.
Из века в век цепенеет грозная, неподвижная громада полей, словно силу сказочную в плену у себя сторожит.

Кто освободит эту силу из плена? кто вызовет ее на свет?

Двум существам выпала на долю эта задача: мужику да Коняге.

И оба от рождения до могилы над этой задачей бьются, пот проливают кровавый, а поле и поднесь своей сказочной силы не выдало, - той силы, которая разрешила бы узы мужику, а Коняге исцелила бы наболевшие плечи.
Лежит Коняга на самом солнечном припеке; кругом ни деревца, а воздух до того накалился, что дыханье в гортани захватывает.

Изредка пробежит по проселку вихрами пыль, но ветер, который поднимает ее, приносит не освежение, а новые и новые ливни зноя.

Оводы и мухи, как бешеные, мечутся над Конягой, забиваются к нему в уши и в ноздри, впиваются в побитые места, а он - только ушами автоматически вздрагивает от уколов.

Дремлет ли Коняга или помирает - нельзя угадать.

Он и пожаловаться не может, что все нутро у него от зноя да от кровавой натуги сожгло.

И в этой утехе бог бессловесной животине отказал.
Дремлет Коняга, а над мучительной агонией, которая заменяет ему отдых, не сновидения носятся, а бессвязная подавляющая хмара.

Хмара, в которой не только образов, но даже чудищ нет, а есть громадные пятна, то черные, то огненные, которые и стоят, и движутся вместе с измученным Конягой, и тянут его за собой все дальше и дальше в бездонную глубь.
Нет конца полю, не уйдешь от него никуда!

Исходил его Коняга с сохой вдоль и поперек, и все-таки ему конца-краю нет.

И обнаженное, и цветущее, и цепенеющее под белым саваном - оно властно раскинулось вглубь и вширь, и не на борьбу с собою вызывает, а прямо берет в кабалу.

Ни разгадать его, ни покорить, ни истощить нельзя: сейчас оно помертвело, сейчас - опять народилось.

Не поймешь, что тут смерть и что жизнь.

Но и в смерти, и в жизни первый и неизменный свидетель - Коняга.

Для всех поле раздолье, поэзия, простор; для Коняги оно - кабала.

Поле давит его, отнимает у него последние силы и все-таки не признает себя сытым.

Ходит Коняга от зари до зари, а впереди его идет колышущееся черное пятно и тянет, и тянет за собой.

Вот теперь оно колышется перед ним, и теперь ему, сквозь дремоту, слышится окрик:

Ну, милый! ну, каторжный! ну!"
Никогда не потухнет этот огненный шар, который от зари до зари льет на Конягу потоки горячих лучей; никогда не прекратятся дожди, грозы, вьюги, мороз...

Для всех природа - мать, для него одного она - бич и истязание.

Всякое проявление ее жизни отражается на нем мучительством, всякое цветение - отравою.

Нет для него ни благоухания, ни гармонии звуков, ни сочетания цветов; никаких ощущений он не знает, кроме ощущения боли, усталости и злосчастия.

Пускай солнце напояет природу теплом и светом, пускай лучи его вызывают к жизни и ликованию - бедный Коняга знает об нем только одно: что оно прибавляет новую отраву к тем бесчисленным отравам, из которых соткана его жизнь.
Нет конца работе!

Работой исчерпывается весь смысл его существования; для нее он зачат и рожден, и вне ее он не только никому не нужен, но, как говорят расчетливые хозяева, представляет ущерб.

Вся обстановка, в которой он живет, направлена единственно к тому, чтобы не дать замереть в нем той мускульной силе, которая источает из себя возможность физического труда.

И корма, и отдыха отмеривается ему именно столько, чтоб он был способен выполнить свой урок.

А затем пускай поле и стихии калечат его - никому нет дела до того, сколько новых ран прибавилось у него на ногах, на плечах и на спине.

Не благополучие его нужно, а жизнь, способная выносить иго и работы.

Сколько веков он несет это иго - он не знает; сколько веков предстоит нести его впереди - не рассчитывает.

Он живет, точно в темную бездну погружается, и из всех ощущений, доступных живому организму, знает только ноющую боль, которую дает работа.
Самая жизнь Коняги запечатлена клеймом бесконечности.

Он не живет, но и не умирает.

Поле, как головоног, присосалось к нему бесчисленными щупальцами и не спускает его с урочной полосы.

Какими бы наружными отличками ни наделил его случай, он всегда один и тот же: побитый, замученный, еле живой.

Подобно этому полю, которое он орошает своею кровью, он не считает ни дней, ни лет, ни веков, а знает только вечность.

По всему полю он разбрелся, и там, и тут одинаково вытягивается всем своим жалким остовом, и везде все он, все один и тот же, безыменный Коняга.

Целая масса живет в нем, неумирающая, нерасчленимая и неистребимая.

Нет конца жизни - только одно это для этой массы и ясно.

Но что такое сама эта жизнь? зачем она опутала Конягу узами бессмертия? откуда она пришла и куда идет? - вероятно, когда-нибудь на эти вопросы ответит будущее...

Но, может быть, и оно останется столь же немо и безучастно, как и та темная бездна прошлого, которая населила мир привидениями и отдала им в жертву живых.
Дремлет Коняга, а мимо него пустоплясы проходят.

Никто, с первого взгляда, не скажет, что Коняга и Пустопляс - одного отца дети.

Однако предание об этом родстве еще не совсем заглохло.
Жил, во времена оны, старый конь, и было у него два сына:

Коняга и Пустопляс.

Пустопляс был сын вежливый и чувствительный, а Коняга - неотесанный и бесчувственный.

Долго терпел старик Конягину неотесанность, долго обоих сыновей вел ровно, как подобает чадолюбивому отцу, но наконец рассердился и сказал:

Вот вам на веки вечные моя воля:

Коняге - солома, а Пустоплясу - овес".

Так с тех пор и пошло.

Пустопляса в теплое стойло поставили, соломки мяконькой постелили, медовой сытой напоили и пшена ему в ясли засыпали; а Конягу привели в хлев и бросили охапку прелой соломы:

Хлопай зубами,

Коняга!

А пить - вон из той лужи".
Совсем было позабыл Пустопляс, что у него братец на свете живет, да вдруг с чего-то загрустил и вспомнил.

Надоело, говорит, мне стойло теплое, прискучила сыта медовая, не лезет в горло пшено ярое; пойду, проведаю, каково-то мой братец живет!"
Смотрит - ан братец-то у него бессмертный!

Бьют его чем ни попадя, а он живет; кормят его соломою, а он живет!

И в какую сторону поля ни взгляни, везде все братец орудует; сейчас ты его здесь видел, а мигнул глазом - он уж вон где ногами вывертывает.

Стало быть, добродетель какая-нибудь в нем есть, что палка сама об него сокрушается, а его сокрушить не может!
И вот начали пустоплясы кругом Коняги похаживать.

Один скажет:
- Это оттого его ничем донять нельзя, что в нем от постоянной работы здравого смысла много накопилось.

Понял он, что уши выше лба не растут, что плетью обуха не перешибешь, и живет себе смирнехонько, весь опутанный пословицами, словно у Христа за пазушкой.

Будь здоров,

Коняга!

Делай свое дело, бди!
Другой возразит:
- Ах, совсем не от здравого смысла так прочно сложилась его жизнь!

Что такое здравый смысл?

Здравый смысл, это - нечто обыденное, до пошлости ясное, напоминающее математическую формулу или приказ по полиции.

Не это поддерживает в Коняге несокрушимость, а то, что он в себе жизнь духа и дух жизни носит!

И покуда он будет вмещать эти два сокровища, никакая палка его не сокрушит!
Третий молвит:
- Какую вы, однако, галиматью городите!

Жизнь духа, дух жизни - что это такое, как не пустая перестановка бессодержательных слов?

Совсем не потому Коняга неуязвим, а потому, что Он "настоящий труд" для себя нашел.

Этот труд дает ему душевное равновесие, примиряет его и со своею личною совестью, и с совестью масс, и наделяет его тою устойчивостью, которую даже века рабства не могли победить!

Трудись,

Коняга! упирайся! загребай! и почерпай в труде ту душевную ясность, которую мы, пустоплясы, утратили навсегда.
А четвертый (должно быть, прямо с конюшни от кабатчика) присовокупляет:
- Ах, господа, господа! всё-то вы пальцем в небо попадаете!

Совсем не оттого нельзя Конягу донять, чтобы в нем особенная причина засела, а оттого, что он спокон веку к своей юдоли привычен.

Теперича хоть целое дерево об него обломай, а он все жив.

Вон он лежит - кажется, и духу-то в нем нисколько не осталось, - а взбодри его хорошенько кнутом, он и опять ногами вывертывать пошел.

Кто к какому делу приставлен, тот то дело и делает.

Сосчитайте-ка, сколько их, калек этаких, по полю разбрелось - и все как один.

Калечьте их теперича сколько угодно - их вот ни на столько не убавится.

Сейчас - его нет, а сейчас - он опять из-под земли выскочил.
И так как все эти разговоры не от настоящего дела завелись, а от грусти, то поговорят-поговорят пустоплясы, а потом и перекоряться начнут.

Но, на счастье, как раз в самую пору проснется мужик и разрешит все споры словами:
- Н-но, каторжный, шевелись!

Тут уж у всех пустоплясов заодно дух от восторга займется.
- Смотрите-ка, смотрите-ка! - закричат они вкупе и влюбе, - смотрите, как он вытягивается, как он передними ногами упирается, а задними загребает!

Вот уж именно дело мастера боится!

Упирайся,

Коняга!

Вот у кого учиться надо! вот кому надо подражать!

Н-но, каторжный, н-но!