Тому назад

Тому назад, тому назад

смолою плакал палисад,

смолою плакали кресты

на кладбище от духоты,

и сквозь глазки сучков смола

на стенах дачи потекла.

Вымаливала молний ночь,

чтобы самой себе помочь,

и, ветви к небу возводя,

«Дождя!.. — шептала ночь. — Дождя!..»

Был от жасмина пьян жасмин.

Всю ночь творилось что-то с ним,

и он подглядывал в окно,

где было шорохно, грешно,

где, чуть мерцая, простыня

сползла с тебя, сползла с меня,

и от сиянья наших тел

жасмин зажмурился, вспотел.

Друг друга мы любили так,

что оставалась на устах

жасмина нежная пыльца,

к лицу порхая от лица.

Друг друга мы любили так,

что ты иссякла, я иссяк, —

лишь по телам во все концы

блуждали пальцы, как слепцы.

С твоей груди моя рука

сняла ночного мотылька.

Я целовал ещё, ещё

чуть-чуть солёное плечо.

Ты встала, подошла к окну.

Жасмин отпрянул в глубину.

И, растворясь в ночном нигде,

«К воде!.. — шепнула ты. — К воде!..»

Машина прыгнула во мглу,

а там на даче, на полу,

лежала, корчась, простыня

и без тебя и без меня.

Была полночная жара,

но был забор и в нём — дыра.

И та дыра нас завела

в кусты — владенья соловья.

Друг друга мы любили так,

что весь предгрозием набряк

чуть закачавшийся ивняк,

где раскачался соловей

и расточался из ветвей,

поймав грозинки язычком,

но не желая жить молчком

и подчиняться не спеша

шушуканию камыша.

Не правда это, что у птиц

нет лиц.

Их узнают сады, леса.

Их лица — это голоса.

Из всех других узнал бы я

предгрозового соловья.

Быть вечно узнанным певцу

по голосу, как по лицу!

Он не сдавался облакам,

уже прибравшим ночь к рукам,

и звал, усевшись на лозу,

себе на пёрышки грозу.

И грянул выпрошенный гром

на ветви, озеро и дом,

где жил когда-то в старину

фельдмаршал Паулюс в плену.

Тому назад, тому назад

была война, был Сталинград.

Но память словно решето.

Фельдмаршал Паулюс — никто

и для листвы, и соловья,

и для плотвы, и сомовья,

и для босого божества,

что в час ночного торжества

в промокшем платье озорно

со мной вбежало в озеро!

На нём с мерцанием внутри

от ливня вздулись пузыри,

и заиграла ты волной

то подо мной, то надо мной.

Не знал я, где гроза, где ты.

У вас — русалочьи хвосты.

И, хворост молний наломав,

гроза плясала на волнах

под сумасшедший пляс плотвы,

и две счастливых головы

плясали, будто бы под гром

отрубленные топором…

Тому назад, тому назад

мы вдаль поплыли наугад.

Любовь — как плаванье в нигде.

Сначала — шалости в воде.

Но уплотняется вода

так, что становится тверда.

Порой ползём с таким трудом

по дну, как будто подо льдом,

а то плывём с детьми в руках

во всех собравшихся плевках!

Все водяные заодно

прилежно тянут нас на дно,

и призрак в цейсовский бинокль

глядит на судороги ног.

Теперь, наверно, не к добру

забили прежнюю дыру.

Какой проклятый реваншист

мстит за художественный свист?

Неужто призраки опять

на горло будут наступать,

пытаясь всех, кто жив-здоров,

отгородить от соловьёв?

Неужто мир себя испел

и вместе с голосом истлел

под равнодушною травой

тот соловей предгрозовой?!

И мир не тот, и мы не те

в бессоловьиной темноте.

Но, если снова духота,

спой, соловьёныш: хоть с креста

на кладбище, где вновь смола

с крестов от зноя поползла.

Пробей в полночную жару

в заборе голосом дыру!

А как прекрасен стал бы мир,

где все заборы — лишь из дыр!

Спой, соловьёныш, — подпою,

как подобает соловью,

как пел неназванный мой брат

тому назад, тому назад…