"Путь к истине"

– «Почему…? Ну почему же?» – не уставал задавать самому себе вопрос человек, стоявший на краю высокого небоскреба. Здание было столь высоким, что самый его пик и крыша постоянно закрывали густые облака. Лишь иногда, в самые ясные и погожие дни, когда ветер разгонял тучи (вот прямо как сейчас!) голова железобетонного гиганта открывалась взглядам жителей и гостей города, которые с вершины небоскреба вместе с машинами могли показаться муравьями, а может даже и того меньше. И тогда становилось очевидным, что за поясом из облаков скрывается столько же этажей, сколько их насчитывалось в видимой части небоскреба. Но, даже оставаясь невидимой большую часть времени, та часть небоскреба-айсберга, что скрывалась за поясом из облаков, неизменно оставалась равновелика видимой. Нечто живое ощущалось в этой застывшей фигуре. Но именно в эту самую минуту, кроме одного единственного человека, на крыше небоскреба не было никого по причине того, что все спешили, и никому не было дела до чудесного зрелища, открывающегося лишь только в этот самый час, когда все только то и делали, что спешили куда-то по своим неотложным делам. И лишь только один единственный человек, зная, что ему никто не помешает, был здесь сейчас наедине с чудесным и незабываемым зрелищем: одним-единственным чудом природы, которое еще оставалось у этого города… Но большинству оно было не нужным, кроме, разве что, таких вот одиноких душ, еще влекомым первозданной красотой и дарами нечеловеческого творения. Человек же, очутившийся здесь по неизвестным причинам, взирал на этот город, лежащий у подножия небоскреба, рожденного сначала вдохновением инженеров и архитекторов, а затем воплощенного в жизнь стараниями строителей и управляемых механиками столь же удивительных машин. Город, лежащий у подножия небоскреба, лежал теперь и у ног человека, у его самых ног… Все это было так, но одинокий человек не понимал, почему Бог, судьба и люди так жестоки и несправедливы к нему. И этот его внутренний диалог продолжался, не прерываясь ни на мгновение, даже когда взгляд его падал ниц – туда, где люди спешили по тротуарам, булыжным мостовым, пересекая дороги на пешеходных переходах, иногда испуганно нарушая правила, а водители кричали им вслед. Люди спешили, увлекаемые безумным водоворотом подземки, озвучивая гулом голосов поток человеческих мыслей и тревог, а машины – и их было так много – были лишь еще одним потоком этой грошовой городской суеты. – «Почему ничто не препятствует солнечному свету и ветру? Почему вода течет и не погибает, а лишь изменяет форму? А мысль мою, что сильнее ветра, света и воды, никто не слышит и не понимает. За что все эти унижения и презренье? Неужели я бездарен так, что не вызываю даже сожаления. Нет, я не верю, что слова мои гроша не стоят!» – слезы, брызнувшие из глаз, пали на городские камни – бессильные заставить бездушный город слушать; бездушный – в своей неизбывной врожденной глухоте. Истинный Творец и Пророк, родившийся в суровый час, не смог найти желанного признания, сколь не блуждал строками своих слов и пламенных речей в сердцах, умах и душах своих слушателей и читателей, словно в безжизненной пустыне, взывая к мириадам немых песчинок. В своей руке человек продолжал судорожно сжимать помятые листы, а другие – вились вокруг него вихрем, как вьются мотыльки вокруг пламени, как вьется пыль, поднимаемая самумом в пустыне. Они еще кружились, но многие уже были подхвачены неистовыми порывами ветра, и их неизбежно несло в никуда. А человек продолжал стоять на краю небоскреба, отвергнутый всеми – выброшенный, словно больной пес неблагодарными хозяевами в холодную и злую пору, когда наступает последний истинный час для познания сердца ближнего. В ушах и в голове выл ветер, усиливая слова насмешек и глумления редакторов известных издательств, директоров дорогих глянцевых журналов, публикующих лишь то, что впитывается с таким восторгом и жадностью падкими на яркость и броскость фальши. Та ли это глупость, что возникает, словно болезнь, или же так ничтожны духом люди, остервенело рыскающие по строкам этих изданий? Да, они больны странными болезнями. Но не винил их несчастный автор, а винил лишь себя одного за бессилие достучаться до них и пробудить, исцелить их своим даром. Казалось, его слова были написаны каким-то неизвестным языком, который все никак не могли расшифровать, а оттого бросали чтение в злости то ли на себя, то ли на автора. Никто не мог объяснить этот странный диалог: их слова были неясны автору, и он не понимал их так же, как не понимали и его самого. Но этот бессмысленный спор должен был закончиться. В спорах истина не рождалась, а возникало лишь еще большее отчуждение и непонимание. Вся ирония этой истории заключалась именно в том, что мир мог обойтись без одной маленькой жизни, но эта жизнь не хотела оставлять этот мир, так и не будучи услышанной никем, загнанной и отвергнутой, и непонятой хотя бы одной единственной душой на всем белом свете. Было больно. И больше всего болело от того, что ничто и никогда не сможет измениться. Попытка продолжать была сравнима с шагом в пустоту, но иного не оставалось. Взгляд вновь коснулся заходящего солнца: хотелось туда, где есть тепло и понимание, и принятие твоих сердечных и искренних чувств, открытых, не пускающих злого и темного. Но этого он мог достичь лишь только своим взглядом – и только! Но, к счастью, этого ему не мог запретить никто – думать, мечтать, желать. – «Решено! Так не может и не должно продолжаться вечно. Идти нужно только вперед, даже если нет опоры под ногами! Иначе – смерть! – гениальный автор и изгой в одном лице сделал смелый шаг вперед, глядя туда, где солнце прощалось со смеющимся ему в след городом. Бессмысленный и безумный шаг в пустоту и неизвестность с одним лишь намерением не сдаваться и уверенностью, что он прав, даже если кругом кричат, что он безумен. – «Возможно, так оно и есть. Возможно, что все вы правы. Ваша дилемма внутри вас справедлива. Но и моя столь же справедлива. Но время настанет, и нас рассудит то, что столь неумолимо ко мне и столь лояльно к вам. Я верю. Мне более не нужно ничего. Если бесценный дар отвергнут, то он останется в руках того, кто хотел вручить его другому, и со всею искренностью! И также верно наоборот: когда злые слова и дурные дела не будут приняты другим, они останутся тому, кто выплеснул их!», – с этими словами автор ступил на лист своей рукописи, который ровно и непоколебимо лег в незримом воздухе. Прокладывая новые листы, он с каждым шагом поднимался все выше, ступая по тонким листам своего прекрасного труда, завещанного неизвестным – тем, кому листы, окропленные его слезами и потом, упадут случайно в руки, затронут и не покинут душу, навсегда оставив в ней след, словно глубокий шрам. Люди перестали ценить простые слова, отражающие величавую мудрость, непраздную красоту и непреклонное мужество… Однако их ценность все же приобретает поразительно четкие очертания, способные быть угаданными почти ослепшими глазами калек духа. С тем чтобы распознать ценность слова, они всякий раз бессознательно начинают это духовное проникновение вновь и вновь, уже более не отвергая, не понося и не глумясь над автором. Ведь слепых и глухих неизбывно роднит одно-единственное желание с безумным в своей мудрости автором – желание быть услышанными и понятыми, желание быть и оставаться нужным пусть и не сейчас, пусть и не скоро… Но непременно и обязательно (ОБЯЗАТЕЛЬНО!): когда-то, где-то, но уже всеми и навсегда – с истинной мудростью в сердце.