Не ждали дядьку мы зимой суровой,
но слышим ржанье во дворе и скрип.
На розвальнях приехал! Пес дворовый
полаял в конуре и враз осип.
Плыл пар от лошади и из тулупа,
который на крыльцо взошел хрипя.
И белый конус выдыхали губы,
и человек в избе явил себя.
Как Дед Мороз, весь в инее косматом,
он долго кашлял, к печке подойдя,
и от него разило самосадом,
он был беззуб и красен, как дитя.
Разделся, поклонился чуть иконе,
он выпил водки, хлеб жевал, как вар.
Но сильный был мой дядька – на ладони
смог удержать кипящий самовар.
Он без конца смеялся: я что мерин,
нам лишь овса да прочь от МГБ…
А спать устроился у самой двери –
мне, говорил, нет воздуха в избе.
Проведал в майке друга дорогого,
попоною покрытого в хлеву.
Мол, как, не забодает ли корова?
И снова лег с шапчонкою на лбу.
Вдруг перед сном завыл зачем-то песню
про ямщика, что замерзал в степи.
Потом он плакал. И крестился перстью.
И мама мне шептала тихо: спи.
Он странно говорил: не «класть», а «ложить».
И говорил не «сроки», а «срока».
Он старым был, он сильным был, как лошадь.
Он умер, не дожив до сорока…
1998
