У города профиль мальчишки с разбитым носом,
с пожёванной папиросой,
с немым вопросом
в пустых глазницах фрамуг, а птицы
расселись косо
в углах, как будто они ресницы.
У города шапка съехала, виден шрам –
сквозь рыжие локоны крыши пробилась ржа,
но город её откидывает со лба
с порывами ветра, и грохот такой – стрельба,
не иначе; целует металл асфальт.
Но город стоит, не слушая шум и гвалт:
мальчишкам пристало быть в эпицентре бури,
нахально смолить и вскидывать или хмурить
суровые брови – «смотрите, какой я взрослый».
Пусть вместо ответов пока что одни вопросы,
пусть юношеская гортань лишь ломает голос, –
сказал же, взрослый.
– Таков мой характер и такова природа,
и северный ветер таков, мы с ним вроде братья,
простите, месье, не имею парадных платьев!
Какие мне платья, да по такой погоде?
Здесь царская ветошь пальто на плечах угластых
за сотни и сотни лет всё мальчишке впору,
в карманах бумажки стихов и записок сор, и
все отражения знают его гримасы.
Но если взглянуть на него, пока он не смотрит,
дыханье своё в ладонь аккуратно пряча,
возможно увидеть мальчишку совсем иначе,
поймав его на полусонном мечтательном взморье:
за ухом торчит соломинка телевышки,
и вечный пацан ноги мочит в воде залива,
он в ней по колено, а может, немного выше,
стоит счастливый.
