Юдифь! Давай вперед запомним,
как рукава клюет шиповник
древками роз прохладнокровных.
Сквозь тын крадется дева в дворик
к вождю, пока храпят в подворьях
и дремлют стражники в дозоре,
пока весенний праздник роет
подкоп под происки героев,
дадим, с поэмой не повздорив,
пока ей грезить о героях.
Стучит волна в вечерний берег,
в полях шарахается вереск,
и через фырканье и шелест
ракет и платьев в майском сквере,
на нашу замкнутость нацелясь,
летит ночное недоверье.
Ты улыбаешься устало.
От нетерпения крестами
прядут соборные темёна.
О, предпрощальное молчанье!
О, терпкий пафос расстоянья,
развеянный в пустом вагоне.
И только ты, и только ветер,
срывающий со звездных петель
скрипучий дождь, который светел,
как дрожь на щупальце ракеты,
дробящийся об слезы эти,
об эту боль, которой в свете
я был единственный свидетель.
И только ты — ты. Только Олле!
Проверенное зоркой болью,
проваренное горькой солью
(она слезой отхлещет вволю!) —
как выверил я это имя!
Ты, веки надсадив до боли
в сквозящем створчатом растворе,
захлопнешь ли с моей любовью,
слезами женскими своими?
Май 1934
