Домовой и хозяйка

Ты знаешь домового.

А хозяйку знаешь?

Жену садовника?

Она была начитанна, знала наизусть много стихов и даже бойко сочиняла их сама.

Вот только рифмы – «спайки», как она их называла, давались ей не без труда.

Да, у нее был и писательский талант и ораторский; она могла бы быть хоть пастором, по крайней мере – пасторшею!
– Как хороша земля в воскресном уборе! – сказала она и поспешила облечь эту мысль в стихи со «спайками», очень красивые и длинные.
Семинарист, господин Киссеруп – имя тут, впрочем, ни при чем, – сын сестры садовника, гостивший у них, услышал стихи хозяйки и заявил, что они очень, очень хороши!
– Да, на вас лежит печать гения, сударыня! – прибавил он.
– Экий вздор! – сказал садовник. – Не вбивайте ей ничего такого в голову!

Женщина прежде всего должна обладать наружностью, приличною наружностью, и дело ее – смотреть за тем, чтобы каша в горшке не прикипела да не подгорела!
– Пригар я очищу древесным углем! – ответила жена: – А накипь на душе у тебя сниму поцелуем!

Подумаешь, право, что у тебя на уме одна капуста да картофель, а ты ведь любишь и цветы! – И она поцеловала его. – Цветы – это и есть поэзия! – прибавила она.
– Смотри за кашей! – повторил он и ушел в сад: у него была своя каша, за которою следовало смотреть.
А семинарист остался сидеть с хозяйкой.

Ее слова:

Как хороша земля!» – он развил в целую проповедь в своем духе:
– Земля прекрасна; «наследуйте землю», – было сказано людям, и они стали господами на земле.

Один добился этого благодаря своим духовным дарованиям, другой – физическим; один был пущен в свет вопросительно-восклицательным знаком, другой – многоточием, так что невольно спрашиваешь: зачем он, в сущности, явился?

Один становится епископом, другой остается бедным семинаристом, но все на свете устроено одинаково премудро.

Земля прекрасна и всегда в праздничном уборе!

Это стихотворение пробуждает столько дум, сударыня!

Оно полно чувства и знания географии.
– На вас тоже лежит печать гения! – заметила хозяйка. – Уверяю вас!

Беседуя с вами, начинаешь ясно понимать себя!
И они продолжали беседу в том же прекрасном, возвышенном духе.

А в кухне тоже кто-то вел беседу – домовой!

Домовой в сером балахоне и красненькой шапочке.

Ты знаешь его!

Он был в кухне, обозревал там горшки.

Он тоже говорил, но его никто не слушал, кроме большого черного кота – «сливкокрада», как величала его хозяйка.
А на нее домовой был очень сердит, – он знал, что она не верит в его существование.

Правда, она и не видала его никогда, но все же была, кажется, достаточно просвещена, чтобы знать о его существовании и оказывать ему хоть некоторое внимание.

Ей вот небось не приходило на ум угостить его в сочельник хоть ложкой каши!

А ее получали все его предки, даром что хозяйки их были совсем неученые!

И какую кашу!

Она так и плавала в масле и в сливках!
У кота даже слюнки потекли при одном упоминании о сливках.
– Она называет меня «понятием»! – говорил домовой. – Ну, это выше всех моих понятий.

Она прямо-таки отрицает мое существование.

Я уж раз подслушал ее речи и теперь опять хочу пойти подслушивать.

Ишь, сидит и шушукается там с этим семинаристом!

А я повторю за хозяином:

Смотри лучше за кашей!» Но она и не думает об этом.

Постой же, я заставлю кашу кипеть, да так, что она поползет через край! – И домовой раздул огонь.

У!

Как зашипело, загорелось!

Каша так и побежала из горшка. – А теперь пойду и понаделаю дыр в чулках хозяина! – продолжал он. – Больших дыр и в пятках и в носках.

Будет ей тогда чем заняться, если останется досуг от рифмоплетства!

Штопай-ка лучше мужнины чулки, сударыня поэтесса!
Кот в ответ на это чихнул; он простудился, хоть и ходил в шубе.
– Я открыл дверь в кладовую! – сказал домовой. – Там стоят кипяченые сливки, густые, что твой кисель!

Хочешь вылакать?

Не то я сам вылакаю!
– Нет, уж коли терпеть побои, так было бы за что!

Я вылакаю! – ответил кот.
– Потешь язычок, а потом тебе почешут спинку! – сказал домовой. – Теперь я пойду в комнату семинариста, повешу его подтяжки на зеркало, а носки суну в умывальный таз с водою, – пусть думает, что пунш был чересчур крепок и что у него в голове шумело.

Сегодня ночью я сидел на дровах возле собачьей конуры.

Мне ужасно нравится дразнить цепную собаку, я и давай болтать ногами.

Собака, как ни прыгала, не могла достать до них, злилась и лаяла.

А я-то себе болтаю да болтаю ногами!

То-то потеха была!

Семинарист проснулся от шума, три раза вставал с постели и смотрел в окно, но меня-то уж ему не увидать, даром что в очках.

Он и спит в них!
– Ты мяукни, когда хозяйка придет! – сказал кот. – А то я не услышу – у меня сегодня уши болят.
– Язычок у тебя болит, вот что!

Ну, лакай – выздоравливай скорее!

Только оботри рыльце, а то сливки с усов капают.

Ну, а теперь я пойду подслушивать.
И домовой подкрался к двери, а дверь-то стояла полуотворенною.

В комнате не было никого, кроме хозяйки и семинариста.

Они говорили о том, что семинарист так прекрасно называл «печатью гения» и ставил выше всяких горшков и каш в любом хозяйстве.
– Господин Киссеруп! – начала хозяйка. – Я хочу воспользоваться случаем, показать вам что-то, чего еще не показывала ни единой живой душе, особенно мужчине, – мои маленькие стишки.

Некоторые из них, впрочем, несколько длинноваты!

Я назвала их

Спайки дщери Дании»; я, знаете, люблю больше старинные слова.
– Так и подобает! – сказал семинарист. – Немецкие же слова следует совсем изгнать из датского языка.
– Вот, я так и делаю!

Я никогда не говорю «бутерброд» или «фефферкухен», а всегда «хлеб с маслом» и «пряники».
И она вынула из ящика стола тетрадь в светло-зеленой обложке, на которой красовались две кляксы.
– В этой тетрадке очень много серьезного! – сказала она. – Меня все больше тянет к печальному.

Вот

Ночные вздохи»,

Моя вечерняя заря», вот

Наконец я твоя, мой Клеменсен!» Это стихотворение посвящено моему мужу, но его можно пропустить, хотя оно и очень прочувствовано и продумано.

Вот

Обязанности хозяйки» – это лучшая вещь!

Но все стихи грустны – в этом моя сила.

Тут есть только одна вещь в шутливом духе.

Я излила в ней свои веселые мысли – находят на человека и такие – мысли о...

Да вы не смейтесь надо мною!

Мысли о положении поэтессы!

До сих пор об этом знала только я да мой ящик, а теперь узнаете вот вы.

Я люблю поэзию, и на меня часто находит поэтическое настроение.

В такие минуты я сама не своя.

Все это я и высказала в

Крошке домовом»!

Вы ведь знаете старинное народное поверье о домашнем духе, который вечно проказит в доме?

И вот я изобразила себя домом, а поэзию, волнующее меня поэтическое настроение – домовым.

Я воспела могущество и величие

Крошки домового»!

Но вы должны дать мне слово никогда не проговориться об этом моему мужу или кому бы то ни было.

Читайте вслух – я хочу видеть, разбираете ли вы мой почерк!
И семинарист читал, а хозяйка слушала; слушал и домовой.

Он ведь, как ты знаешь, собирался подслушивать и подошел как раз в ту минуту, когда прочли заглавие

Крошка домовой».
– Э, да речь-то идет обо мне! – сказал он. – Что она могла написать про меня?

Постой же, дойму я тебя!

Буду воровать у тебя яйца, цыплят, выгонять жир из теленка!

Вот что, сударыня хозяюшка!

Скажите, пожалуйста!
И он навострил уши.

Но вот он слышит о величии и могуществе домового, о его власти над хозяйкой, – она ведь подразумевала под домовым поэтическое настроение, но домовой понял все это буквально – и лицо его стало расплываться в улыбку, глазки заблестели от удовольствия, губы сложились в важную мину; он даже невольно привстал на цыпочки и вырос на целый вершок!

Ах, он был в таком восторге от всего сказанного о

Крошке домовом»!
– А в хозяйке-то и впрямь сидит гений!

И как она образованна!

Я был ужасно несправедлив к ней!

Она поместила меня в свои «спайки»; их напечатают и прочтут!..

Ну, уж полно теперь коту лакать хозяйкины сливки – я сам буду лакать их!

Один все же выпьет меньше, чем двое, вот и экономия!

Я и буду теперь соблюдать ее, буду почитать и уважать хозяйку!
Сколько, однако, в нем человеческого! – подумал старый кот. – Стоило хозяйке польстивее мяукнуть ему, и он сейчас запел на иной лад!

Хитра она, хозяйка-то!»
Но она вовсе не была хитра; хитер-то был домовой – в нем было много человеческого!
Если ты не понимаешь этой истории, то попроси объяснения – только не у домового, да и не у хозяйки.
Ты знаешь домового.

А хозяйку знаешь?

Жену садовника?

Она была начитанна, знала наизусть много стихов и даже бойко сочиняла их сама.

Вот только рифмы – «спайки», как она их называла, давались ей не без труда.

Да, у нее был и писательский талант и ораторский; она могла бы быть хоть пастором, по крайней мере – пасторшею!
– Как хороша земля в воскресном уборе! – сказала она и поспешила облечь эту мысль в стихи со «спайками», очень красивые и длинные.
Семинарист, господин Киссеруп – имя тут, впрочем, ни при чем, – сын сестры садовника, гостивший у них, услышал стихи хозяйки и заявил, что они очень, очень хороши!
– Да, на вас лежит печать гения, сударыня! – прибавил он.
– Экий вздор! – сказал садовник. – Не вбивайте ей ничего такого в голову!

Женщина прежде всего должна обладать наружностью, приличною наружностью, и дело ее – смотреть за тем, чтобы каша в горшке не прикипела да не подгорела!
– Пригар я очищу древесным углем! – ответила жена: – А накипь на душе у тебя сниму поцелуем!

Подумаешь, право, что у тебя на уме одна капуста да картофель, а ты ведь любишь и цветы! – И она поцеловала его. – Цветы – это и есть поэзия! – прибавила она.
– Смотри за кашей! – повторил он и ушел в сад: у него была своя каша, за которою следовало смотреть.
А семинарист остался сидеть с хозяйкой.

Ее слова:

Как хороша земля!» – он развил в целую проповедь в своем духе:
– Земля прекрасна; «наследуйте землю», – было сказано людям, и они стали господами на земле.

Один добился этого благодаря своим духовным дарованиям, другой – физическим; один был пущен в свет вопросительно-восклицательным знаком, другой – многоточием, так что невольно спрашиваешь: зачем он, в сущности, явился?

Один становится епископом, другой остается бедным семинаристом, но все на свете устроено одинаково премудро.

Земля прекрасна и всегда в праздничном уборе!

Это стихотворение пробуждает столько дум, сударыня!

Оно полно чувства и знания географии.
– На вас тоже лежит печать гения! – заметила хозяйка. – Уверяю вас!

Беседуя с вами, начинаешь ясно понимать себя!
И они продолжали беседу в том же прекрасном, возвышенном духе.

А в кухне тоже кто-то вел беседу – домовой!

Домовой в сером балахоне и красненькой шапочке.

Ты знаешь его!

Он был в кухне, обозревал там горшки.

Он тоже говорил, но его никто не слушал, кроме большого черного кота – «сливкокрада», как величала его хозяйка.
А на нее домовой был очень сердит, – он знал, что она не верит в его существование.

Правда, она и не видала его никогда, но все же была, кажется, достаточно просвещена, чтобы знать о его существовании и оказывать ему хоть некоторое внимание.

Ей вот небось не приходило на ум угостить его в сочельник хоть ложкой каши!

А ее получали все его предки, даром что хозяйки их были совсем неученые!

И какую кашу!

Она так и плавала в масле и в сливках!
У кота даже слюнки потекли при одном упоминании о сливках.
– Она называет меня «понятием»! – говорил домовой. – Ну, это выше всех моих понятий.

Она прямо-таки отрицает мое существование.

Я уж раз подслушал ее речи и теперь опять хочу пойти подслушивать.

Ишь, сидит и шушукается там с этим семинаристом!

А я повторю за хозяином:

Смотри лучше за кашей!» Но она и не думает об этом.

Постой же, я заставлю кашу кипеть, да так, что она поползет через край! – И домовой раздул огонь.

У!

Как зашипело, загорелось!

Каша так и побежала из горшка. – А теперь пойду и понаделаю дыр в чулках хозяина! – продолжал он. – Больших дыр и в пятках и в носках.

Будет ей тогда чем заняться, если останется досуг от рифмоплетства!

Штопай-ка лучше мужнины чулки, сударыня поэтесса!
Кот в ответ на это чихнул; он простудился, хоть и ходил в шубе.
– Я открыл дверь в кладовую! – сказал домовой. – Там стоят кипяченые сливки, густые, что твой кисель!

Хочешь вылакать?

Не то я сам вылакаю!
– Нет, уж коли терпеть побои, так было бы за что!

Я вылакаю! – ответил кот.
– Потешь язычок, а потом тебе почешут спинку! – сказал домовой. – Теперь я пойду в комнату семинариста, повешу его подтяжки на зеркало, а носки суну в умывальный таз с водою, – пусть думает, что пунш был чересчур крепок и что у него в голове шумело.

Сегодня ночью я сидел на дровах возле собачьей конуры.

Мне ужасно нравится дразнить цепную собаку, я и давай болтать ногами.

Собака, как ни прыгала, не могла достать до них, злилась и лаяла.

А я-то себе болтаю да болтаю ногами!

То-то потеха была!

Семинарист проснулся от шума, три раза вставал с постели и смотрел в окно, но меня-то уж ему не увидать, даром что в очках.

Он и спит в них!
– Ты мяукни, когда хозяйка придет! – сказал кот. – А то я не услышу – у меня сегодня уши болят.
– Язычок у тебя болит, вот что!

Ну, лакай – выздоравливай скорее!

Только оботри рыльце, а то сливки с усов капают.

Ну, а теперь я пойду подслушивать.
И домовой подкрался к двери, а дверь-то стояла полуотворенною.

В комнате не было никого, кроме хозяйки и семинариста.

Они говорили о том, что семинарист так прекрасно называл «печатью гения» и ставил выше всяких горшков и каш в любом хозяйстве.
– Господин Киссеруп! – начала хозяйка. – Я хочу воспользоваться случаем, показать вам что-то, чего еще не показывала ни единой живой душе, особенно мужчине, – мои маленькие стишки.

Некоторые из них, впрочем, несколько длинноваты!

Я назвала их

Спайки дщери Дании»; я, знаете, люблю больше старинные слова.
– Так и подобает! – сказал семинарист. – Немецкие же слова следует совсем изгнать из датского языка.
– Вот, я так и делаю!

Я никогда не говорю «бутерброд» или «фефферкухен», а всегда «хлеб с маслом» и «пряники».
И она вынула из ящика стола тетрадь в светло-зеленой обложке, на которой красовались две кляксы.
– В этой тетрадке очень много серьезного! – сказала она. – Меня все больше тянет к печальному.

Вот

Ночные вздохи»,

Моя вечерняя заря», вот

Наконец я твоя, мой Клеменсен!» Это стихотворение посвящено моему мужу, но его можно пропустить, хотя оно и очень прочувствовано и продумано.

Вот

Обязанности хозяйки» – это лучшая вещь!

Но все стихи грустны – в этом моя сила.

Тут есть только одна вещь в шутливом духе.

Я излила в ней свои веселые мысли – находят на человека и такие – мысли о...

Да вы не смейтесь надо мною!

Мысли о положении поэтессы!

До сих пор об этом знала только я да мой ящик, а теперь узнаете вот вы.

Я люблю поэзию, и на меня часто находит поэтическое настроение.

В такие минуты я сама не своя.

Все это я и высказала в

Крошке домовом»!

Вы ведь знаете старинное народное поверье о домашнем духе, который вечно проказит в доме?

И вот я изобразила себя домом, а поэзию, волнующее меня поэтическое настроение – домовым.

Я воспела могущество и величие

Крошки домового»!

Но вы должны дать мне слово никогда не проговориться об этом моему мужу или кому бы то ни было.

Читайте вслух – я хочу видеть, разбираете ли вы мой почерк!
И семинарист читал, а хозяйка слушала; слушал и домовой.

Он ведь, как ты знаешь, собирался подслушивать и подошел как раз в ту минуту, когда прочли заглавие

Крошка домовой».
– Э, да речь-то идет обо мне! – сказал он. – Что она могла написать про меня?

Постой же, дойму я тебя!

Буду воровать у тебя яйца, цыплят, выгонять жир из теленка!

Вот что, сударыня хозяюшка!

Скажите, пожалуйста!
И он навострил уши.

Но вот он слышит о величии и могуществе домового, о его власти над хозяйкой, – она ведь подразумевала под домовым поэтическое настроение, но домовой понял все это буквально – и лицо его стало расплываться в улыбку, глазки заблестели от удовольствия, губы сложились в важную мину; он даже невольно привстал на цыпочки и вырос на целый вершок!

Ах, он был в таком восторге от всего сказанного о

Крошке домовом»!
– А в хозяйке-то и впрямь сидит гений!

И как она образованна!

Я был ужасно несправедлив к ней!

Она поместила меня в свои «спайки»; их напечатают и прочтут!..

Ну, уж полно теперь коту лакать хозяйкины сливки – я сам буду лакать их!

Один все же выпьет меньше, чем двое, вот и экономия!

Я и буду теперь соблюдать ее, буду почитать и уважать хозяйку!
Сколько, однако, в нем человеческого! – подумал старый кот. – Стоило хозяйке польстивее мяукнуть ему, и он сейчас запел на иной лад!

Хитра она, хозяйка-то!»
Но она вовсе не была хитра; хитер-то был домовой – в нем было много человеческого!
Если ты не понимаешь этой истории, то попроси объяснения – только не у домового, да и не у хозяйки.