Пётр Петрович развернул свой завтрак и стал есть яблоко.
Кусок хлеба с маслом он положил на подоконник.
Я стоял за стеклянной дверью и тоже ел яблоко.
Большой кусок хлеба с маслом я положил на подоконник.
Пётр Петрович поднял кверху яблоко и показал на бутерброд.
Он как бы говорил:
Какое совпадение!»
Мы улыбались друг другу, и я вспоминал.
Во втором классе я сочинил стихотворение.
Я никак не мог решить, хорошее это стихотворение или нет.
И стоит ли его читать?
А вдруг это ужасное стихотворение?
Вдруг там чего-нибудь есть такое ужасное, что я не вижу?
Но в то же время, если я его не прочту никому, я так и не буду знать, что это за стихотворение.
А может быть, это замечательное стихотворение?
Что тогда?
Краснея и волнуясь, я сказал Петру Петровичу:
Я написал стихотворение!» В классе были мы двое.
Я специально выбрал этот момент, чтобы никого больше не было.
Это похвально, — сказал он, — прочти!» Я вышел на середину класса.
Зачем-то влез на парту.
Мне казалось, что стихотворение нужно читать непременно откуда-нибудь с высоты.
Не надо на парту, — сказал Пётр Петрович, — слезь, это вовсе не обязательно».
Я растерянно слез.
Читай на полу, — сказал он, — это лучше».
Я стал читать:
Шёл по улице портной.
Шёл спокойно, шёл домой,
В это время увидал:
Люди лезут на скандал…
Он вдруг перебил меня.
Куда, куда лезут?» — спросил он.
На скандал», — сказал я тихо.
Зачем?» — Он вовсю смеялся.
Лезут — и всё…» — сказал я.
Я не мог понять, почему ему так смешно.
Он вдруг прекращал смеяться, спрашивал:
Люди лезут на скандал?» — и опять начинал смеяться.
У него даже слёзы на глазах появились.
Ну, брат, насмешил», — сказал он.
Я обиженно молчал.
Наконец он спросил:
Сам, значит, написал?» —
Сам», — сказал я.
Сразу видно», — сказал он.
Что, плохо, что ли?» —
Нет, почему же, — сказал он, — смешно… давай дальше».
Дальше читать я не стал.
Не хотелось мне почему-то дальше читать это стихотворение.
Мне вспомнился этот случай, и мне показалось, что он тоже вспомнил сейчас этот случай и поэтому улыбается.
Сейчас-то я вижу, что это плохое стихотворение.
Сейчас-то я сам вижу…
Я взял свой завтрак с подоконника и быстро ушёл.
А Пётр Петрович остался.
Он помахал мне рукой, когда я уходил.
Два урока прошли очень быстро.
Я и сам не знаю, отчего это так бывает: одни уроки быстро проходят, а некоторые тянутся.
Я поднимался по лестнице.
Шёл в класс на последний урок.
Сзади меня говорили:
— Такие неожиданные вещи случаются не часто…
— Нет, это ужасно… это такая неожиданность…
— Ведь только что…
— В том-то и дело…
— Прямо… знаете… просто… как вам сказать…
— Нет, вы знаете, в это поверить трудно…
— И я, представьте себе, то же самое…
— Вы слышали, говорят, он пришёл домой…
— Что вы говорите!
Я этого не знал…
— Очень, очень неприятно…
— Изумительной души ведь человек…
— В том-то и дело… я и говорю…
Я сначала не очень-то слушал, что они говорят.
А потом стал прислушиваться.
По коридору неестественно быстро прошёл завуч Пал Палыч.
Пробежали по коридору несколько человек в одну сторону.
Я вошёл в класс.
Кира Велимбахова стояла на стуле и тоненьким голосом повторяла:
— Пётр Петрович умер… Пётр Петрович умер…
Тася Лебедева плакала очень громко.
В класс вошла Мария Николаевна и сказала:
— Тише, ребята, тише… это большое несчастье…
Она так же быстро вышла, как и вошла, и я подумал, что она могла этого не говорить.
Совсем не обязательно было входить в класс и говорить, что это несчастье.
Это и так ведь понятно…
Скрипнула резко дверь, и все повернулись.
Это Тася Лебедева выбежала из класса.
Завуч Пал Палыч сказал в дверях:
— Занятия сегодня кончились…
Зачем-то зазвенел звонок не вовремя.
Все стали уходить.
Этого не может быть, — думал я, — этого не может быть…»
Дома я сказал:
— Пётр Петрович умер…
— Этого не может быть! — сказала мама.
И отец сказал, что этого не может быть.
И отец и мать посмотрели в окно, как будто там, за окном, сейчас пройдёт траурная процессия…
Все траурные процессии проходят мимо нашего дома.
Были похороны генерала и похороны композитора.
Генерал был убит на войне.
Его привезли на родину с войны.
Убит он был где-то на западе.
Генерала везла на лафете от пушки шестёрка лошадей.
И было много всадников, много военных, много народу.
Несметное количество венков несли за гробом композитора.
Улицы колыхались, как море.
На балконах, в окнах и на крышах были люди.
Гремела музыка, и все шли медленно…
А за гробом Петра Петровича пойдут дети, наш класс и другие классы — вся школа.
Нет, я не пойду…
В день похорон я сбежал.
Я сел на электричку.
Помчались за окном дома и виноградники.
Я уезжал из города.
Поезд мчал меня за город.
Я вышел в тамбур.
Сел на пол.
Мысли прыгали в моей голове как сумасшедшие.
Я не знал, куда еду, и просто сидел.
Вся школа сейчас, наверное, идёт мимо наших окон.
Весь наш класс.
Все идут хоронить Петра Петровича, а я здесь сижу в этом тамбуре… Я всё хотел встать, пересесть на встречный поезд.
И поехать обратно.
И всё не мог.
На одной остановке долго ждали встречный поезд.
Все вышли из вагона и ходили по перрону.
Я встал и вышел на перрон.
Я видел, как мчался встречный поезд, я хотел перебежать через пути и сесть на него, поехать обратно.
Но я не сделал этого.
Я всё стоял, а когда раздался свисток, я вскочил в свой вагон и поехал дальше.
Когда поезд вернулся в Баку, я не слез.
Люди входили и выходили, а я сидел.
Опять я поехал из города.
Я сидел в углу и не смотрел в окно, хотя я всегда смотрю в окно.
Я смотрел на людей, но они ведь не знали, зачем я здесь, они и внимания на меня не обращали…
На одной остановке я сошёл.
Я пошёл к скалам.
Дул ветер, и море было зелёное.
Ветер гнал песок, и море шумело.
Было пусто.
И всё казалось странным.
Брезент с одного грибка сорвало ветром и понесло в море…
Солнце было сильное, и ветер был сильный.
И сильно били волны в скалы…
На обратном пути я выпрыгнул, не дожидаясь, когда поезд остановится, и вывихнул ногу.
Я еле до дому добрался.
Нога у меня распухла ужасно.
В школу я не ходил несколько дней, всё лежал с вывихнутой ногой.
Я считал себя трусом — иначе почему же я тогда не пошёл со всеми хоронить Петра Петровича?
Я просто трус, вот и всё!
Не мог я видеть мёртвого человека, который вчера был живой!..
