CLXXVI
КОРОТКОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ НА СОН ГРЯДУЩИЙ
Одинокое Солнце клонилось к закату,
Небеса низвергали безжизненный снег,
Я стоял на балконе и слушал сонату,
Что играл на рояле глухой человек;
Моё сердце исполнено было страданья,
Как туманом Венеция нежной зимой;
Не спасали меня по Европе блужданья:
Их предел ограничен был плоской Землёй.
Я страдал безнадёжно, без веской причины
Уже девять тяжёлых, печальнейших лет
И усердно искал, словно Манфред, вершины,
Чтоб на плоской Земле не увидеть рассвет.
Мёртвый снег беспрестанно ронял свод небесный
На мой чёрный и лёгкий, как траур, пиджак,
И с балкона видневшийся Зальцбург прелестный
Был всецело захвачен в седой полумрак;
И мои изумрудные хладные очи
Не могли насладиться австрийской красой —
С каждым веком она всё короче-короче,
Как и дни, что полны всеблагой добротой...
В этот час, в этот миг я услышал случайно
Чьи-то плавные, словно забвенье, шаги, —
Для того чтоб себя не терзать этой тайной,
Я сказал себе гордо: «Возьми и узри!»
Перед взором зелёным предстала Богиня
С красотой, что всецело полна волшебства;
Юный друг, это самая та героиня,
О которой слагал я все годы в стихах,
И вот встретил её, она как Галатея:
Безупречна, красива, прекрасна, нежна
И подобных ей нет, как моих строк хорея;
В её образе милом царила весна.
Облечённый в атласное чёрное платье
Элегантный и стройный, как ночь, её стан
Своевольно манил мою плоть на объятье,
Чтобы сделать приятное грубым рукам;
И под властью чулок её гладкие ноги
Призывали скорей прикоснуться до них,
Они звали меня, как забытые Боги,
Чтобы я позабыл о кумирах других.
Романтичные, словно зима, её кудри
И печальные с грустью осенней глаза
Подымали в душе моей проклятой бури —
Отступала, как волны морские, тоска.
«Guten abend, — её утончённые губы
Низложили меж нами молчанья чреду,
Её глас, как у ангелов райские трубы,
Прозвучал и добавил легко, — wie heißt du?»
Я хотел ей ответить строкой из поэта:
Дескать, чтó тебе в имени славном моём?
Может быть, через тысячи лет его Лета
Поглотит в своих водах навеки живьём;
Но, увидев в деснице её два бокала
И заманчивый — в левой руке — злой портвейн,
Я решил, всё начавши как будто сначала,
Ей ответить, что имя моё есть Wilhelm.
Её имя в ответ получил я мгновенно,
Это имя звучало блаженно как Рай,
Этим именем я бы назвал непременно
Свой далёкий, родной, мной покинутый край.
Юный друг, я в любовь с одного только взгляда
Никогда в своей жизни не верил, поверь,
И считал, что она как флакон из-под яда,
Как для вечного сна высшей пробы постель;
Но, однако, свои изменив аксиомы
И всецело разрушив их прежнюю суть,
Я направил любовные вновь легионы
Покорить её сердце, где властвует грусть,
Стал нещадно на радость дарить комплименты,
Помогал мне отчасти австрийский портвейн, —
Никогда не забудутся эти моменты,
Словно строки стиха «Переход через Рейн».
Мы испили заветный бодрящий напиток,
Он изящен был, как «эликсир Сатаны»,
И из сотни моих поцелуев попыток
Ни одна не ушла от покорной судьбы;
И, покинув балкон, мы вернулись в поместье:
За роялем сидел тот глухой человек,
Сонм людей походил на большое созвездье,
В разговорах звучали и зависть, и смех, —
Они полностью были объяты пороком,
Как когда-то Гоморра и славный Содом,
Что извечно нам будут извечным уроком:
«Наслажденье — сейчас; остальное — потом!»
Мы поднялись со спутницей молча в покои,
В абсолютном спокойствии, в тайне от всех,
Нас не видел никто, как захватчиков Трои, —
Это был первый наш, не последний успех.
Полумрака с печалью оттенки в покоях
Возрождали в сердцах смертоносную страсть;
А пейзажи античных времён на обоях
Были как антуража великого часть;
Тусклый свет обещали нам чёрные свечи,
Мы надежд не питали на блеск от Луны:
Её не было в небе в ту ночь нашей встречи,
Ни одной в небе не было видно звезды.
Словно Рим, пали наши легко одеянья,
С её ног я не снял кружевные чулки,
Ибо в них заключалася часть обаянья,
Расширявшая волей-неволей зрачки.
На её белоснежной, пленяющей коже
Незаметно виднелся понятный узор
В виде тоненьких линий, что были похожи...
Ну а впрочем... от лифчика был там узор.
Её две грациозные, пышные Луны,
Как Земли притяженье, тянули к себе
И манили коснуться, как острые струны
Зовут песню сыграть про печаль в декабре.
Как Пангея, в одно мы слилися объятье,
Сопряженье взаимное сладостных уст
Положило небесно-святое начатье
Богоизбранных, нежных и пламенных чувств;
И покои исполнились страстного стона,
Его ноты звучали как яростный гимн,
Что подобен величию был небосклона,
И звучанье сочилось как в Рай, так и в Лимб.
В этот час всё охвачено было любовью,
Как искусство лихим постмодерном в наш век,
Что тождественен скорбному лишь послесловью:
Дескать, всё на Земле сочинил человек,
Потому, юный друг, нет в бессмысленном мире
Ничего, что не создано было до нас;
В бесподобной моей квинтэссенцией лире
Вечно будет коллекция из метафраз;
Интертекст как основа слепого искусства,
Если грамотен ты, то отсылки найди,
Ибо нету приятного более чувства,
Чем мудрее всех быть и идти впереди.
Но вернёмся обратно в обитель порока,
Где, как в море за бурей влачится покой,
Наступает спокойствия молча дорога,
Суета отступает куда-то долой;
Душе мрачной и бренному телу приятно,
Как когда-то Адаму и Еве в Раю;
Может быть и скорее всего, вероятно,
После смерти своей я туда попаду;
А пока жизнь в страданьях течёт на планете,
Что всегда была плоской и будет вовек —
Не утонет священная истина в Лете
До тех пор, пока умный живёт человек.
После страстной любви впасть в миры сновидений
Так блаженно, как видеть попытки врагов
Осквернить всевеличье любых сочинений,
В коих правда не знает никчёмных оков.
Впрочем, друг, я пером своим чёрным катрены
Начинал, чтоб напомнить себе о любви
Этой ночью холодной в поместье близ Вены
И чтоб как-то согреться от дерзкой зимы
У камина с багровым напитком в бокале,
Пока спутница рядом моя тихо спит
И во снах созерцает игру на рояле
И, быть может, заснеженный Зальцбурга вид...
IV.XII.MMXX
