В сорок пятом зимой в комнатенке с верандой
у тети Розы жили три квартирантки —
то ли сержантки, то ли лейтенантки.
Я был младше их года на три-четыре,
мне пятнадцать стукнуло. В послевоенном мире
пел патефон за стеной в той квартире…
Из-под пилотки локоны золотые,
гимнастерки хэбэ с ремнем, как литые,
сапоги-сапожки — тук-тук- позывные.
Фронтовички призыва последнего года,
им досталась война другого, победного рода:
Бухарест, Белград, Будапешт… Из похода
кое-что перепало им: полуботинки,
шали, пудра, чулки, керосинки,
а еще открытки, картинки, пластинки…
Вечерком, как на вахту, заступали поклонники,
капитаны, а, может, и подполковники,
а пока — примостились на подоконнике,
зазывают меня, начинают шутки-расспросы,
улыбаясь, одна предлагает мне папиросы,
другая сплетает и расплетает косы.
Одна говорит, чтобы я не стеснялся,
а так вот сразу взял и признался:
хоть раз с девчонкой поближе я знался?
Быстрый жар обдает меня до макушки.
Мать зовет: — Ты не слушай их. Шлюшки.
Ночью душно мне на моей подушке.
Слава Богу, теперь вместо бомб — гулянки,
в кружках спирт, на газете консервные банки,
все путем, не случись с «буржуйкой» подлянки…
Шум под утро: по пьянке компания угорела.
Одна к нам шастает то и дело
За лимоном. Шинель на голое тело.
Во дворе гуляки зябко сутулятся,
офицеры в белье, словно мокрые курицы,
Хорошо что не видно их с улицы.
Сокрушается мама: — Что за дурешки!
Без войны хотели погибнуть, как кошки…
А у той, у одной — шинель да сапожки…
Послевоенных южных ночей лихорадка.
Жаркой гарью ноздри щекочет сладко.
Полстолетья прошло — угорелая снится солдатка…
1948
