— Бабушка, а почему ты белая, а я черный? Я слишком много загорал? Мама говорила — если всё время валяться на пляже, почернеешь, как головешка, даже если родился уже черным! Бабушка, а ты никогда не была на пляже? Никогда-никогда? Совсем? А почему? И даже мороженое не ела?! А так бывает?
Он сидит у меня на коленях и болтает без умолку. Иногда мне кажется, что ему на самом деле не очень нужны ответы. Ему нужно, чтобы кто-нибудь его выслушал от начала и до конца, не перебивая. К сожалению, мне не кажется. Его совсем некому слушать. Родители на работе с раннего утра до темноты, старшие сестры в школе, замужем или тоже на работе, а с мальчишками во дворе всегда есть другие дела. Он ерзает, утыкается щекой в оборку моего платья — темно-красного, с белыми цветами и ярко-желтыми полосками, — и продолжает спрашивать.
— Бабушка, а правда, а почему ты такая белая? Ты из сахара?
Смеюсь. Беру его руку, кладу себе на плечо.
— Потрогай. Ну, смелее. Можешь даже лизнуть. Разве я похожа на сахарную?
– Не-ет, — тянет он удивленно и обрадованно. — А почему?
Я — дежурная бабушка. В мире очень много маленьких детей, и далеко не у всех из них есть бабушки — родные, приемные или хотя бы в домике по соседству. А если и есть — не всегда это хорошо. Знаете сказку про Гензеля и Гретель? Так вот, никакая это не сказка. Это кое-кому так специфически повезло с бабушкой, что родители даже не рискнули знакомить старушенцию с внуками, а потом и с правнуками. Каждое новое поколение боялось всё сильнее, пока это не стало традицией. Зато когда все уже позабыли, что там за домик такой стоит на дальней прогалине, бабка отыгралась, как говорят мои внуки, на все сто.
Вот после этого и завертелось.
— Granny, а Джеки говорит, что ты ненастоящая!
— Ненастоящая? — щурится Лэм. — Как это? Мы, кажется, договорились, что привидений не бывает.
— Да нет же! Она говорит, что нашу семью тут все знают, и что у меня никогда не было никаких бабушек, потому что па был приютский, а ма нас вообще бросила!
Глэдис шмыгает носом, теребит школьную юбку у колен, съеживает плечи, хотя сегодня не холодно, а в парке незаметен даже ветер — по правде сказать, совершенно условный ветерок.
— А еще она говорит, — продолжает девочка совсем тихо и очень чинно, будто отвечает нелюбимый предмет, — что меня даже назвали как в приюте. Глэдис-Антония-Джонсон!
— Вот еще! — выразительно фыркает Лэм и, легко коснувшись подбородка девочки, поворачивает ее лицо к себе. — Тебя назвали в честь двух отличных певиц, Глэдис Найт и Тони Брэкстон. Когда я была помоложе, я заслушивалась их песнями.
— Правда?
Глэдис всё еще шмыгает носом, но уже не пытается заплакать, и Лэм видит, как сильно ей хочется поверить в то, что говорит бабушка.
— Правда, — уверенно кивает Лэм. — Уж я-то знаю.
Она почти не лукавит. Она действительно заслушивалась песнями Брэкстон и Найт, да что уж тут — и сейчас заслушивается. И она действительно назвала бы эту девочку в честь своих самых любимых женщин на всей американской эстраде.
— А еще, — Лэм заговорщически понижает голос и снова хитро прищуривается, — Тони Брэкстон начинала в церковном хоре. А потом от нее балдели все пятьдесят три штата. Можешь так и сказать своей Джеки.
— Granny, ты лучшая!
Глэдис порывисто вскакивает, обнимает бабушку и даже на миг прижимается губами к ее щеке. Лэм чувствует: лицо у девочки мокрое.
— А Джеки я завтра в глаз дам!
— ...и останешься после уроков, чтобы «маленькая забияка подумала о своем поведении», — подхватывает Лэм, довольно точно передразнивая учительницу, сестру Мэри Патрис, — и мы не сможем встретиться...
— Не, так не хочу, — Глэдис морщит носик. Она помнит, что бабушка может приходить не каждый день и что у нее с па какие-то Очень Сложные Сложности. Значит, Джеки получит в глаз в пятницу, вот и всё. — И «маленькой забиякой» быть не хочу. Я хочу быть как ты!
Лэм улыбается.
— Как я? Очень хорошо, юная мисс. Тогда — выше голову, ровнее плечи! Ты не кто-нибудь там из трущоб, ты — Глэдис Тони Джонсон! И улыбайся, девочка моя, улыбайся! А потом я познакомлю тебя с моей подругой Терезой. Она умеет ходить так плавно, будто у нее кувшин кипятка на голове.
Лэм мечтательно улыбается, как может улыбаться только семидесятилетняя распорядительница ресторанного зала, вспоминающая себя пятнадцатилетней официанткой.
— Как мы с ней дрались в твоем возрасте!
— Дрались? Granny, ты... ты меня разыгрываешь!
— Бабушка никогда не врет, даже в шутку, помнишь? — Лэм с новой улыбкой грозит девочке пальцем. — Разумеется, дрались. А всё потому, что она — настоящая черная, а я — так, пенка на капучино в плохом кафе.
Терезита именно такая — высокая, шумная, с глянцевой кожей цвета горького шоколада, с короткой шапкой черных с проседью кудряшек. Когда она влетает в диспетчерскую, становится тесно, сколько бы нас там ни было до того. Даже шарообразная Марь-Иванна с ее бесконечными платками и кошелками рядом с Терезитой едва заметна.
Я сначала удивлялась тому, что к мальчику с Берега Слоновой Кости распределили меня, а не ее. Терезита смеялась, всплескивала руками — совпадение национальности и даже расы неважно, совпадение языка происходит само собой. Потом отшучивалась — мол, мы же сказочные бабушки, а сказочная бабушка и должна быть Совсем Не Такой. Потом призналась: иногда лучше Совсем Не Такая, чем Не Совсем Такая Же: на Берегу Слоновой Кости, как и почти везде в Африке, порой слишком внимательно приглядываются к оттенкам черного. Это белые все на один цвет. Все немножко ненастоящие.
Впрочем, все остальное, что говорила Терезита, — тоже правда.
— Машка! Машка, айда на ворота!
Машка — «свой парень» в дворовой компании, вечный вратарь и та еще оторва. Когда она шествует из школы, размахивая рюкзаком, уже никто не рискует всерьез попытаться дернуть ее за косу, поставить подножку или выхватить пресловутый рюкзак: им же, скорее всего, и отхватит по лопаткам. Машка твердо заучила: бить по голове нельзя. И в живот тоже нельзя. Только случайно, если мяч приходится перехватывать ну очень неудачно, но случайно — нещитово.
— Ну Машка же!
— Ба? Я быстро, ба!
Машка подпрыгивает на скамейке, косится на воркующую рядом бабушку, и наконец уносится на другой конец двора, где размечено мелом футбольное поле. Марь-Иванна улыбается вслед и достает из кошелки вязание. Марь-Иванна — самая правильная бабушка, это все знают. Она постоянно кутается в какие-то платки и кофты, каждый раз норовит накормить внучку до отвала «вечерошними» пирожками, ее никто не видел без клубка и спиц, но она обязательно дождется результатов матча и даже будет болеть за внучку — тихонько, чтобы только внучка заметила.
Если бы у машкиных родителей было больше времени, они бы, наверное, заинтересовались, что это за Марь-Иванна такая, то ли из третьего подъезда, то ли из соседнего двора. Но у папы диссертация, а у мамы проверка на базе. Им некогда.
Сегодня у нас шумно даже без Терезиты, и я немного боюсь того момента, когда она вернется с сегодняшнего дежурства. Сегодня у нас новенькая, и наши торопятся рассказать ей, что здесь где и что здесь как. Хедвига откуда-то с Фарер, у нее обветренное лицо, изрезанное морщинами примерно так же, как берег изрезан фьордами, жесткие руки и очень теплое платье в ярких узорах. А еще у нее четыре внука, если совсем точно — двое внуков и две внучки, но все четверо уже выросли, а правнуками радовать бабушку не спешат.
Хедвига принесла на первое дежурство здоровенную рыбину, закопченную неким особым образом, и теперь объясняет всем, как правильно ее есть. Полчаса законного перерыва на чай с пирожками. Интересно, кто ей достанется сегодня — такой же просоленный маленький скандинав, марсельский негритенок, светлокосая эстонка с дюнами, соснами и янтарными бусиками? Ничейных внуков почему-то всегда больше, чем дежурных бабушек.
— Бабушка, а ты правда моя настоящая бабушка?
Глаза сонные, кулачком трет, но держится, ждет ответа, и видно — не заснет, пока не дождется. А если заснет, то будет очень несчастным еще долго.
— Si, il mio nipotino, — отвечаю я и наклоняюсь поцеловать его в лоб.
— Si, sono io la tua vera nonna, e io ti amo, — и подтыкаю ему одеяло. — Dormire bene.
Он еще возится, устраиваясь поудобнее в коконе из одеяла и моих рук, пока я пою ему колыбельную про шесть черных щенят и белого котенка. Проходит несколько минут, и он засыпает.
Улыбается во сне.
