Скучно Егорке целый день в избе.
Глянет в окошко: бело кругом.
Замело лесникову избушку снегом.
Белый стоит лес.
Знает Егорка полянку одну в лесу.
Эх, и местечко!
Как ни придёшь — стадо куропачей из-под ног.
Фррр!
Фррр! — во все стороны.
Только стреляй!
Да что куропатки!
Зайцы там здоровые!
А намедни видал Егорка на поляне ещё след — неизвестно чей.
С лисий будет, а когтищи прямые, длинные.
Вот бы самому выследить по следу диковинного зверя.
Это тебе не заяц!
Это и тятька похвалит.
Загорелось Егорке: сейчас в лес бежать!
Отец у окошка сапоги валяные подшивает.
— Тять, а тять!
— Чего тебе?
— Дозволь в лес: куропачей
пострелять!
— Ишь, чего вздумал, на ночь глядя-то!
— Пусти-и, тять! — жалобно тянет Егорка.
Молчит отец; у Егорки дух заняло, — ой, не пустит!
Не любит лесник, чтоб парнишка без дела валандался.
А и то сказать: охота пуще неволи.
Почему мальчонке не промяться?
Всё в избе да в избе…
— Ступай уж!
Да гляди, чтоб до сумерок назад.
А то у меня расправа коротка: отберу фузею и ремнём ещё настегаю.
Фузея — это ружьё.
У Егорки своё, даром что парнишке четырнадцатый год.
Отец из города привёз.
Одноствольное, бердана называется.
И птицу и зверя из него бить можно.
Хорошее ружьё.
Отец знает: бердана для Егорки — первая вещь на свете.
Пригрози отнять — всё сделает.
— Мигом обернусь, — обещает Егорка.
Сам уже полушубок напялил и берданку с гвоздя сдёрнул.
— То-то, обернусь! — ворчит отец. — Вишь, по ночам волки кругом воют.
Смотри у меня!
А Егорки уж нет в избе.
Выскочил на двор, стал на лыжи — и в лес.
Отложил лесник сапоги.
Взял топор, пошёл в сарай сани починять.
Смеркаться стало.
Кончил старик топором стучать.
Время ужинать, а парнишки нет.
Слышно было: пальнул раза три.
А с тех пор ничего.
Ещё время прошло.
Лесник зашёл в избу, поправил фитиль в лампе, зажёг её.
Вынул каши горшок из печи.
Егорки всё нет.
И где запропастился, поганец?
Поел.
Вышел на крыльцо.
Темь непроглядная.
Прислушался — ничего не слыхать.
Стоит лес чёрный, суком не треснет.
Тихо, а кто его знает, что в нём?
— Воууу-уу!..
Вздрогнул лесник.
Или показалось?
Из лесу опять:
— Воуу-уу!..
Так и есть, волк!
Другой подхватил, третий… целая стая!
Ёкнуло в груди: не иначе, на Егоркин след напали звери!
— Вуу-вооу-уу!..
Лесник заскочил в избу, выбежал — в руках двустволка.
Вскинул к плечу, из дул полыхнул огонь, грохнули выстрелы.
Волки пуще.
Слушает лесник: не отзовётся ли где Егорка?
И вот из лесу, из темноты, слабо-слабо: «бумм!»
Лесник сорвался с места, ружьё за спину, подвязал лыжи — и в темноту, туда, откуда донёсся Егоркин выстрел.
Темь в лесу — хоть плачь!
Еловые лапы хватают за одежду, колют лицо.
Деревья плотной стеной — не продерёшься.
А впереди волки.
В голос тянут:
— Вуу-ооуууу!..
Лесник остановился; выстрелил ещё.
Нет ответа.
Только волки.
Плохое дело!
Опять стал продираться сквозь чащу.
Шёл на волчий голос.
Только успел подумать:
Воют, — пока, значит, ещё не добрались…» Тут разом вой оборвался.
Тихо стало.
Прошёл лесник ещё вперёд и стал.
Выстрелил.
Потом ещё.
Слушал долго.
Тишь такая — прямо ушам больно.
Куда пойдёшь?
Темно.
А идти надо.
Двинулся наугад.
Что ни шаг, то гуще.
Стрелял, кричал.
Никто не отвечает.
И опять, уж сам не зная куда, шагал, продирался по лесу.
Наконец совсем из сил выбился, осип от крика.
Стал — и не знает, куда идти: давно потерял, в какой стороне дом.
Пригляделся: будто огонёк из-за деревьев?
Или это волчьи глаза блестят?
Пошёл прямо на свет.
Вышел из лесу: чистое место, посреди него изба.
В окошке свет.
Глядит лесник, глазам не верит: своя изба стоит!
Круг, значит, дал в темноте по лесу.
На дворе ещё раз выстрелил.
Нет ответа.
И волки молчат, не воют.
Видно, добычу делят.
Пропал парнишка!
Скинул лесник лыжи, зашёл в избу.
В избе тулупа не снял, сел на лавку.
Голову на руки уронил да так и замер.
Лампа на столе зачадила, мигнула и погасла.
Не заметил лесник.
Мутный забелел свет за окошком.
Лесник поднялся.
Страшный стал: в одну ночь постарел и сгорбился.
Сунул за пазуху хлеба краюху, патроны взял, ружьё.
Вышел на двор — светло.
Снег блестит.
Из ворот тянутся по снегу две борозды от Егоркиных лыж.
Лесник поглядел, махнул рукой.
Подумал:
Если б луна ночью, может, и отыскал бы парнишку по белотропу.
Пойти хоть косточки собрать!
А то бывает же такое! — может, и жив ещё?..»
Приладил лыжи и побежал по следу.
Борозы свернули влево, повели вдоль опушки.
Бежит по ним лесник, сам глазами по снегу шарит.
Не пропускает ни следа, ни царапины.
Читает по снегу, как по книге.
А в книге той записано всё, что с Егоркой приключилось за ночь.
Глядит лесник на снег и всё понимает: где Егорка шёл и что делал.
Вот бежал парнишка опушкой.
В стороне на снегу крестики тонких птичьих пальцев и острых перьев.
Сорок, значит, спугнул Егорка.
Мышковали тут сороки: кругом мышиные петли-дорожки.
Тут зверька с земли поднял.
Белка по насту прыгала.
Её след.
Задние ноги у неё длинные — следок от них тоже длинный.
Задние ноги белка вперёд за передние закидывает, когда по земле прыгает.
А передние ноги короткие, маленькие — следок от них точечками.
Видит лесник:
Егорка белку на дерево загнал, там её и стукнул.
Свалил в снег с ветки.
Меткий парнишка!» — думает лесник.
Глядит: здесь вот Егорка подобрал добычу и дальше пошёл в лес.
Покружили, покружили следы по лесу и вывели на большую поляну.
На поляне Егорка, видать, разглядывал заячьи следы — малики.
Густо натропили зайцы: тут у них и петли и смётки — прыжки.
Только Егорка не стал распутывать заячьи хитрости: лыжные борозды прямо через малики идут.
Вон дальше снег в стороне взрыхлён, птичьи следы и обгорелый пыж на снегу.
Куропатки это белые.
Целая стая спала тут, в снег зарывшись.
Услышали птицы Егорку, вспорхнули.
А он выпалил.
Все улетели; одна шмякнулась.
Видно, как билась на снегу.
Эх, лихой рос охотник: птицу на лету валил!
Такой и от волков отбиваться может, даром им в зубы не дастся.
Заторопился лесник дальше, сами ноги бегут, поспевают.
Привёл след к кусту — и стоп!
Что за леший?
Остановился Егорка за кустом, толчётся лыжами на месте, нагнулся — и рукой в снег.
И в сторону побежал.
Метров сорок прямо тянется след, а дальше колесить стал.
Э, да тут звериные следы!
Величиной с лисьи, и с когтями…
Что за диковина?
Сроду такого следа не видано: не велика лапа, а когтищи с вершок длиной, прямые, как гвозди!
Кровь на снегу: пошёл дальше зверь на трёх.
Правую, переднюю,
Егорка ему зарядом перешиб.
Колесит по кустам, гонит зверя.
Где уж тут было парнишке домой ворочаться: подранка разве охотник бросит?
Только вот что за зверь?
Больно здоровые когтищи!
Тяпнет такими по животу из-за куста… Парнишке много ли надо!
Глубже и глубже в лес лыжный след — сквозь кусты, мимо пней, вокруг поваленных ветром деревьев.
Ещё на корягу налетишь, лыжу поломаешь!
Эх, желторотый!
Заряд, что ли, бережёт?
Вот это место — за вывороченными корнями — и добить бы зверя.
Некуда ему тут податься.
А руками разве скоро возьмёшь?
Сунься к нему, к раненому!
Обозлённый-то и хомячишко в руки не дастся, а этот зверь, видать, тяжёлый: дырья от него в снегу глубокие.
Да что же это: никак снег падает?
Беда теперь: занесёт след, тогда как быть?
Ходу!
Ходу!
Кружит, колесит по лесу звериный след, за ним лыжный.
Конца не видно.
А снег гуще, гуще.
Впереди просвет.
Лес пошёл редкий, широкоствольный.
Тут скорей ещё следы засыпает, всё хуже их видать, трудней разбирать.
Вот наконец: догнал тут Егорка зверя!
Снег примят, кровь на нём, серая жёсткая шерсть.
Поглядеть надо по шерсти-то, что за зверь такой.
Только неладно тут как-то наслежено… На оба колена парнишка в снег упал…
А что там впереди торчит?
Лыжа!
Другая!
Узкие глубокие ямы в снегу: бежал Егорка, провалился…
И вдруг — спереди, справа, слева, наперерез — машистые, словно собачьи, следы.
Волки!
Настигли, проклятые!
Остановился лесник: на что-то твёрдое наткнулась его правая лыжа.
Глянул: бердана лежит Егоркина.
Так вот оно что!
Мёртвой хваткой схватил вожак за горло, выронил парнишка ружьё из рук, — тут и вся стая подоспела…
Конец!
Взглянул лесник вперёд: хоть бы одёжи клок подобрать!
Будто серая тень мелькнула за деревьями.
И сейчас же оттуда глухое рычание и тявк, точно псы сцепились.
Выпрямился лесник, сдёрнул ружьё с плеча, рванул вперёд.
За деревьями над кучей окровавленных костей, оскалив зубы и подняв шерсть, стояли два волка.
Кругом валялись, сидели ещё несколько…
Страшно вскрикнул лесник и, не целясь, выпалил сразу из обоих стволов.
Ружьё крепко отдало ему в плечо.
Он покачнулся и упал в снег на колени.
Когда разошёлся пороховой дым, волков уже не было.
В ушах звенело от выстрела.
И сквозь звон ему чудился жалобный Егоркин голос:
Тять!»
Лесник зачем-то снял шапку.
Хлопья снега падали на ресницы, мешали глядеть.
— Тять!.. — так внятно опять почудился тихий Егоркин голос.
— Егорушка! — простонал лесник.
— Сними, тять!
Лесник испуганно вскочил, обернулся… На суку большого дерева, обхватив руками толстый ствол, сидел живой Егорка.
— Сынок! — вскрикнул лесник и без памяти кинулся к дереву.
Окоченевший Егорка мешком свалился на руки отцу.
Духом домчался лесник до дому с Егоркой на спине.
Только раз пришлось ему остановиться — Егорка пристал, лепечет одно:
— Тять, бердану мою подбери, бердану…
* * *
В печи жарко пылал огонь.
Егорка лежал на лавке под тяжёлой овчиной.
Глаза его блестели, тело горело.
Лесник сидел у него в ногах, поил его горячим чаем с блюдечка.
— Слышу, волки близко, — рассказывал Егорка. — Сдрейфил я!
Ружьё выронил, лыжи в снегу завязли, бросил.
На первое дерево влез, — они уж тут.
Скачут, окаянные, зубами щёлкают, меня достать хотят.
Ух, и страшно, тятя!
— Молчи, сынок, молчи, родимый!
А скажи-ка, стрелок, что за зверя ты подшиб?
— А барсука, тятя!
Здоровый барсучище, что твоя свинья.
Видал когти-то?
— Барсук, говоришь?
А мне и невдомёк.
И верно: лапа-то у него когтистая.
Ишь, вылез в оттепель, засоня!
Спит он в мороз, редкую зиму вылезет.
Погоди вот — весна придёт, я тебе нору его покажу.
Знатная нора!
Лисе нипочём такой не вырыть.
Но Егорка уже не слышал.
Голова его свалилась набок, глаза сами закрылись.
Он спал.
Лесник взял у него из рук блюдце, плотней прикрыл сына овчиной и глянул в окно.
За окном расходилась метель.
Сыпала, сыпала и кружила в воздухе белые лёгкие хлопья — засыпала путаные лесные следы.
