Один раз мы всем классом пошли в цирк.
Я очень радовался, когда шел туда, потому что мне уже скоро восемь лет, а я был в цирке только один раз, и то очень давно.
Главное,
Аленке всего только шесть лет, а вот она уже успела побывать в цирке целых три раза.
Это очень обидно.
И вот теперь мы всем классом пошли в цирк, и я думал, как хорошо, что уже большой и что сейчас, в этот раз, все увижу как следует.
А в тот раз я был маленький, я не понимал, что такое цирк.
В тот раз, когда на арену вышли акробаты и один полез на голову другому, я ужасно расхохотался, потому что думал, что это они так нарочно делают, для смеху, ведь дома я никогда не видел, чтобы взрослые дядьки карабкались друг на друга.
И на улице тоже этого не случалось.
Вот я и рассмеялся во весь голос.
Я не понимал, что это артисты показывают свою ловкость.
И еще в тот раз я все больше смотрел на оркестр, как они играют – кто на барабане, кто на трубе, – и дирижер машет палочкой, и никто на него не смотрит, а все играют, как хотят.
Это мне очень понравилось, но пока я смотрел на этих музыкантов, в середине арены выступали артисты.
И я их не видел и пропускал самое интересное.
Конечно, я в тот раз еще совсем глупый был.
И вот мы пришли всем классом в цирк.
Мне сразу понравилось, что он пахнет чем-то особенным, и что на стенах висят яркие картины, и кругом светло, и в середине лежит красивый ковер, а потолок высокий, и там привязаны разные блестящие качели.
И в это время заиграла музыка, и все кинулись рассаживаться, а потом накупили эскимо и стали есть.
И вдруг из-за красной занавески вышел целый отряд каких-то людей, одетых очень красиво – в красные костюмы с желтыми полосками.
Они встали по бокам занавески, и между ними прошел их начальник в черном костюме.
Он громко и немножко непонятно что-то прокричал, и музыка заиграла быстро-быстро и громко, и на арену выскочил артист-жонглер, и началась потеха.
Он кидал шарики, по десять или по сто штук вверх, и ловил их обратно.
А потом схватил полосатый мяч и стал им играть… Он и головой его подшибал, и затылком, и лбом, и по спине катал, и каблуком наподдавал, и мяч катался по всему его телу как примагниченный.
Это было очень красиво.
И вдруг жонглер кинул этот мячик к нам в публику, и тут уж началась настоящая суматоха, потому что я поймал этот мяч и бросил его в Валерку, а Валерка – в Мишку, а Мишка вдруг нацелился и ни с того ни с сего засветил прямо в дирижера, но в него не попал, а попал в барабан!
Бамм!
Барабанщик рассердился и кинул мяч обратно жонглеру, но мяч не долетел, он просто угодил одной красивой тетеньке в прическу, и у нее получилась не прическа, а нахлобучка.
И мы все так хохотали, что чуть не померли.
И когда жонглер убежал за занавеску, мы долго не могли успокоиться.
Но тут на арену выкатили огромный голубой шар, и дядька, который объявляет, вышел на середину и что-то прокричал неразборчивым голосом.
Понять нельзя было ничего, и оркестр опять заиграл что-то очень веселое, только не так быстро, как раньше.
И вдруг на арену выбежала маленькая девочка.
Я таких маленьких и красивых никогда не видел.
У нее были синие-синие глаза, и вокруг них были длинные ресницы.
Она была в серебряном платье с воздушным плащом, и у нее были длинные руки; она ими взмахнула, как птица, и вскочила на этот огромный голубой шар, который для нее выкатили.
Она стояла на шаре.
И потом вдруг побежала, как будто захотела спрыгнуть с него, но шар завертелся под ее ногами, и она на нем вот так, как будто бежала, а на самом деле ехала вокруг арены.
Я таких девочек никогда не видел.
Все они были обыкновенные, а эта какая-то особенная.
Она бегала по шару своими маленькими ножками, как по ровному полу, и голубой шар вез ее на себе: она могла ехать на нем и прямо, и назад, и налево, и куда хочешь!
Она весело смеялась, когда так бегала, как будто плыла, и я подумал, что она, наверно, и есть Дюймовочка, такая она была маленькая, милая и необыкновенная.
В это время она остановилась, и кто-то ей подал разные колокольчатые браслеты, и она надела их себе на туфельки и на руки и снова стала медленно кружиться на шаре, как будто танцевать.
И оркестр заиграл тихую музыку, и было слышно, как тонко звенят золотые колокольчики на девочкиных длинных руках.
И это все было как в сказке.
И тут еще потушили свет, и оказалось, что девочка вдобавок умеет светиться в темноте, и она медленно плыла по кругу, и светилась, и звенела, и это было удивительно, – я за всю свою жизнь не видел ничего такого подобного.
И когда зажгли свет, все захлопали и завопили «браво», и я тоже кричал «браво».
А девочка соскочила со своего шара и побежала вперед, к нам поближе, и вдруг на бегу перевернулась через голову, как молния, и еще, и еще раз, и все вперед и вперед.
И мне показалось, что вот она сейчас разобьется о барьер, и я вдруг очень испугался, и вскочил на ноги, и хотел бежать к ней, чтобы подхватить ее и спасти, но девочка вдруг остановилась как вкопанная, раскинула свои длинные руки, оркестр замолк, и она стояла и улыбалась.
И все захлопали изо всех сил и даже застучали ногами.
И в эту минуту эта девочка посмотрела на меня, и я увидел, что она увидела, что я ее вижу и что я тоже вижу, что она видит меня, и она помахала мне рукой и улыбнулась.
Она мне одному помахала и улыбнулась.
И я опять захотел подбежать к ней, и я протянул к ней руки.
А она вдруг послала всем воздушный поцелуй и убежала за красную занавеску, куда убегали все артисты.
И на арену вышел клоун со своим петухом и начал чихать и падать, но мне было не до него.
Я все время думал про девочку на шаре, какая она удивительная и как она помахала мне рукой и улыбнулась, и больше уже ни на что не хотел смотреть.
Наоборот, я крепко зажмурил глаза, чтобы не видеть этого глупого клоуна с его красным носом, потому что он мне портил мою девочку: она все еще мне представлялась на своем голубом шаре.
А потом объявили антракт, и все побежали в буфет пить ситро, а я тихонько спустился вниз и подошел к занавеске, откуда выходили артисты.
Мне хотелось еще раз посмотреть на эту девочку, и я стоял у занавески и глядел – вдруг она выйдет?
Но она не выходила.
А после антракта выступали львы, и мне не понравилось, что укротитель все время таскал их за хвосты, как будто это были не львы, а дохлые кошки.
Он заставлял их пересаживаться с места на место или укладывал их на пол рядком и ходил по львам ногами, как по ковру, а у них был такой вид, что вот им не дают полежать спокойно.
Это было неинтересно, потому что лев должен охотиться и гнаться за бизоном в бескрайних пампасах и оглашать окрестности грозным рычанием, приводящим в трепет туземное население.
А так получается не лев, а просто я сам не знаю что.
И когда кончилось и мы пошли домой, я все время думал про девочку на шаре.
А вечером папа спросил:
– Ну как?
Понравилось в цирке?
Я сказал:
– Папа!
Там в цирке есть девочка.
Она танцует на голубом шаре.
Такая славная, лучше всех!
Она мне улыбнулась и махнула рукой!
Мне одному, честное слово!
Понимаешь, папа?
Пойдем в следующее воскресенье в цирк!
Я тебе ее покажу!
Папа сказал:
– Обязательно пойдем.
Обожаю цирк!
А мама посмотрела на нас обоих так, как будто увидела в первый раз.
И началась длиннющая неделя, и я ел, учился, вставал и ложился спать, играл и даже дрался, и все равно каждый день думал, когда же придет воскресенье, и мы с папой пойдем в цирк, и я снова увижу девочку на шаре, и покажу ее папе, и, может быть, папа пригласит ее к нам в гости, и я подарю ей пистолет-браунинг и нарисую корабль на всех парусах.
Но в воскресенье папа не смог идти.
К нему пришли товарищи, они копались в каких-то чертежах, и кричали, и курили, и пили чай, и сидели допоздна, и после них у мамы разболелась голова, а папа сказал мне:
– В следующее воскресенье.
Даю клятву Верности и Чести.
И я так ждал следующего воскресенья, что даже не помню, как прожил еще одну неделю.
И папа сдержал свое слово: он пошел со мной в цирк и купил билеты во второй ряд, и я радовался, что мы так близко сидим, и представление началось, и я начал ждать, когда появится девочка на шаре.
Но человек, который объявляет, все время объявлял разных других артистов, и они выходили и выступали по-всякому, но девочка все не появлялась.
А я прямо дрожал от нетерпения, мне очень хотелось, чтобы папа увидел, какая она необыкновенная в своем серебряном костюме с воздушным плащом и как она ловко бегает по голубому шару.
И каждый раз, когда выходил объявляющий, я шептал папе:
– Сейчас он объявит ее!
Но он, как назло, объявлял кого-нибудь другого, и у меня даже ненависть к нему появилась, и я все время говорил папе:
– Да ну его!
Это ерунда на постном масле!
Это не то!
А папа говорил, не глядя на меня:
– Не мешай, пожалуйста.
Это очень интересно!
Самое то!
Я подумал, что папа, видно, плохо разбирается в цирке, раз это ему интересно.
Посмотрим, что он запоет, когда увидит девочку на шаре.
Небось подскочит на своем стуле на два метра в высоту.
Но тут вышел объявляющий и своим глухонемым голосом крикнул:
– Ант-рра-кт!
Я просто ушам своим не поверил!
Антракт?
А почему?
Ведь во втором отделении будут только львы!
А где же моя девочка на шаре?
Где она?
Почему она не выступает?
Может быть, она заболела?
Может быть, она упала и у нее сотрясение мозга?
Я сказал:
– Папа, пойдем скорей, узнаем, где же девочка на шаре!
Папа ответил:
– Да, да!
А где же твоя эквилибристка?
Что-то не видать!
Пойдем-ка купим программку!
Он был веселый и довольный.
Он огляделся вокруг, засмеялся и сказал:
– Ах, люблю.
Люблю я цирк!
Самый запах этот.
Голову кружит.
И мы пошли в коридор.
Там толклось много народу, и продавались конфеты и вафли, и на стенках висели фотографии разных тигриных морд, и мы побродили немного и нашли наконец контролершу с программками.
Папа купил у нее одну и стал просматривать.
А я не выдержал и спросил у контролерши:
– Скажите, пожалуйста, а когда будет выступать девочка на шаре?
– Какая девочка?
Папа сказал:
– В программе указана эквилибристка на шаре Т.
Воронцова.
Где она?
Я стоял и молчал.
Контролерша сказала:
– Ах, вы про Танечку Воронцову?
Уехала она.
Уехала.
Что ж вы поздно хватились?
Я стоял и молчал.
Папа сказал:
– Мы уже две недели не знаем покоя.
Хотим посмотреть эквилибристку Т.
Воронцову, а ее нет.
Контролерша сказала:
– Да она уехала.
Вместе с родителями.
Родители у нее
Бронзовые люди –
Яворс».
Может, слыхали?
Очень жаль.
Вчера только уехали.
Я сказал:
– Вот видишь, папа.
– Я не знал, что она уедет.
Как жалко.
Ох ты боже мой!
Ну что ж.
Ничего не поделаешь.
Я спросил у контролерши:
– Это, значит, точно?
Она сказала:
– Точно.
Я сказал:
– А куда, неизвестно?
Она сказала:
– Во Владивосток.
Вон куда.
Далеко.
Владивосток.
Я знаю, он помещается в самом конце карты, от Москвы направо.
Я сказал:
– Какая даль.
Контролерша вдруг заторопилась:
– Ну, идите, идите на места, уже гасят свет!
Папа подхватил:
– Пошли,
Дениска!
Сейчас будут львы!
Косматые, рычат – ужас!
Бежим смотреть!
Я сказал:
– Пойдем домой, папа.
Он сказал:
– Вот так раз.
Контролерша засмеялась.
Но мы подошли к гардеробу, и я протянул номер, и мы оделись и вышли из цирка.
Мы пошли по бульвару и шли так довольно долго, потом я сказал:
– Владивосток – это на самом конце карты.
Туда, если поездом, целый месяц проедешь.
Папа молчал.
Ему, видно, было не до меня.
Мы прошли еще немного, и я вдруг вспомнил про самолеты и сказал:
– А на
У-104» за три часа – и там!
Но папа все равно не ответил.
Он крепко держал меня за руку.
Когда мы вышли на улицу Горького, он сказал:
– Зайдем в кафе-мороженое.
Смутузим по две порции, а?
Я сказал:
– Не хочется что-то, папа.
– Там подают воду, называется
Кахетинская».
Нигде в мире не пил лучшей воды.
Я сказал:
– Не хочется, папа.
Он не стал меня уговаривать.
Он прибавил шагу и крепко сжал мою руку.
Мне стало даже больно.
Он шел очень быстро, и я еле-еле поспевал за ним.
Отчего он шел так быстро?
Почему он не разговаривал со мной?
Мне захотелось на него взглянуть.
Я поднял голову.
У него было очень серьезное и грустное лицо.
